Интересно у Сараскиной еще вот что. В «Архипелаге» автор живописует всякие ужасы и кошмары — о непосильном труде заключенных, о голоде, избиениях, о расстрелах и даже за невыполнение нормы выработки — о сожжении живьем. Но Сараскина, переписывая «своими словами» это у Н.Решетовской («А.Солженицын и читающая Россия». Дон № 1 и 2’90), называет множество читателей, откликнувшихся письмами на «Один день», которые сидели в лагерях, иные как раз вместе с ним, и вышли на свободу, и вот живы-здоровы, работают, иные весьма преуспевают… Таких имен около полусотни. Было даже коллективное письмо от «москвичей-экибастузцев». Землячество! Среди них оказались еще и прототипы произведений Солженицына: Бурков-ский (кавторанг Буйновский в «Одном дне»), Лев Гроссман (Цезарь Маркович там же) Лев Копелев (Рубин в «Круге») С.М.Ивашов-Мусатов (Кондрашев-Иванов там же), Д.М.Па-нин (Сологдин там же), С.Н.Никифоров (Родя там же), Георгий Тенно (в «Архипелаге»)… Да как же они уцелели, выжили? Ведь Солженицын уверял, что это немыслимо. Кроме того, в поздних изданиях «Архипелага» он сам назвал 227 бывших заключенных, которые прислали ему письма, воспоминания и снабдили кто байкой, кто правдой, кто диким враньем для написания этой книги. Как же их выпустили на свободу? Ведь он писал, что и это невозможно: большевики уничтожили 106 миллионов!.. А тут, кажется, все здоровехоньки, если читают журналы, книги, пишут воспоминания и шлют их писателю. А ведь, надо думать, гораздо больше недавних заключенных не читали повесть или прочитали, но не откликнулись. Что ж получается с картиной ужасающих кошмаров?
А сам Солженицын? Он говорил Виктору Некрасову: «Меня сунули головой в пекло». И Галине Вишневской: «Я умирал на войне, я умирал от голода в лагере, я умирал от рака — я смерти не боюсь». И она всему верила: «Десять лет тюрьмы и каторжных работ…». Особенно верила ужасной болезни. Однако, впервые увидев Солженицына, Владимир Лакшин записал в дневнике: «Это человек лет сорока, некрасивый, в летнем костюме…Смеется открыто, показывая два ряда крупных зубов». Значит, зубки целы. Странно… А Корней Чуковский 6 июня 1963 года записал: «Сегодня был Солженицын. Взбежал по лестнице, как юноша. Лицо розовое, глаза молодые, смеющиеся. Он вовсе не так болен, как говорили». А говорили много и повсеместно, больше всех — он сам. Даже еще и за границей слезы лили. Так, 9 ноября 1965 года «Нойе цюрихер цайтунг» писала: «В Москве у тяжело больного писателя взяли рукописи…» Под влиянием всех этих скорбных разговоров Елена Цезаревна, внучка Чуковского, писала: «Я ожидала увидеть человека измученного, несчастного, нервного, больного…» И что же? «Была крайне изумлена, увидев молодого, веселого человека, который хотел какими-то шуточными разговорами развлечь Корнея Ивановича». И матушка ее Лидия Корнеевна в том же тоне: «Первое впечатление: молодой, не более 35 лет, белозубый, быстрый, легкий, сильный… Моложав и красив, зубы сверкают, молодой хохот…»
И Ахматова подтверждала: «Ему 44 года, но выглядит на 35». А та дневниковая запись Чуковского заканчивается так: «Мы поехали с Солженицыным на станцию, когда подошел поезд: как молодо помчался он догонять поезд — изо всех сил, сильными ногами, без одышки…» Вот таким вышел он из пекла, из голода, из рака.
И образ жизни вел соответственный: много работал, заводил литературные и иные важные знакомства, крутил романы в Ленинграде и Москве, выступал в разных аудиториях с пламенными речами, читал свои сочинения, порой по три-четыре часа, разъезжал по стране от Прибалтики до Байкала. Вот «большое сибирское путешествие»: «Поездом до Уфы, оттуда на теплоходе по Белой и Каме до Перми. Снова поездом в Свердловск, Красноярск, Иркутск. Дальше теплоходом по Енисею и Байкалу». Обратно — самолетом. А был еще велосипедный маршрут по Рязанской и Тульской областям в полторы тысячи километров, потом на велосипеде же: Рига — Двинск — Вильнюс — Тракай. А то и за рулем «Москвича»: Рязань — Москва — Клин — Калинин — Торжок — Валдай — Новгород — Псков — Изборск — Эстония. Ну, и обратно в Рязань… Такая же автомобильная поездка жарким летом 1971 года в Ростов-на-Дону: две с половиной тысячи туда и обратно. А была еще и четырехтысячная автопрогулка: Рязань — Калуга — Чернигов — Киев — Одесса — Новая Аскания — Ялта — Коктебель — Феодосия — Харьков — Курск — Орел — Рязань… Да, только 35-летнему это и по силам. А где же та ужасная болезнь?
Да ведь и в юности был таким же. Вот Сараскина живописует его путешествие по Волге с приятелем: «Юноши чувствовали себя покорителями дикой стихии. Они были одни посреди реки, мокли и мерзли, часто не имея укрытия от ливней…Собирали хворост в прибрежных рощах, жгли костры и готовили простую еду. Целый месяц зависели от капризов погоды и жили одной с ней жизнью» и т. д. Спортсмены! Герои! Робинзоны!.. Но вдруг — война! И тотчас обнаружились «ограничения по здоровью», как пишет Робинзон в автобиографии (Кремлевский самосуд. М. 1994. С.432). Они позволили ему сперва в августе сорок первого укатить школьным учителем в Морозовск, который не к западу, откуда перли немцы, а к востоку от Ростова, а в октябре попасть не на фронт, а в тыловой обоз.
Интернет:
— Стукач. Потому так хорошо и сохранился.
— Видать, неспроста затмение-то было.
— Назначенный мудрецом, совестью нации, он умер незаметно еще при жизни.
— Чудесная новость. Неделька началась просто отлично.
— Нет, ну просто ПРАЗДНИК какой-то!
— А чего радоваться-то? Ну, помер гаденыш. Так ведь все гадости исполнил. И помер сам. И не под забором в изгнании, не на виселице…
— Жаль, что помер. Предательство и вранье возводится в пример для подражания.
— Шолохов дал ему точную характеристику.
— Будем ждать нового издания «Архипелага», где АИС расскажет всю правду об Аде, как там его пытали, обвиняя в шпионаже в пользу Рая.
— Буш и Саркози скорбят…
— Камрад, но он был на фронте, имел боевые ордена…
— Да, был. Но, во-первых, не четыре года, как уверял, а два. Есть разница? И зачем врать-то? Во-вторых, командовал не огневой батареей, как опять же врал, а звуковой. Есть разница? В-третьих, возил с собой портрет не Суворова или Кутузова, не Ленина или Сталина, а Гитлера, — есть разница? Об этом рассказал его ординарец Соломин. Наконец, ордена? Да как он мог не добиться их такой во всем ухватистый и пробивной! Даже супругу получил себе в землянку. А уж орден-то! Тем более — в конце войны.
— Портрет мог оказаться случайно.
— Может, и это написал случайно: «Какая разница, кто победит! Если немцы, то снимем портрет с усами и повесим с усиками. Справляли елку на Новый год, будем — на Рождество. Только и всего». Он надеялся, что Гитлер подарит ему Деда Мороза на елку…
— Собчак помер, Ельцин помер, Солженицын помер… Гаснут светочи.
— Он насрал на мозг моему поколению и продолжает срать нашим детям.
— Помер Солженицын. Слава России!
— Можно заказать Каспарова или Нововорскую? Куда обращаться?
— Проверить факт смерти.
— Факт налицо. Дополнительных усилий не требуется.
