В 1982 году «К» опять исключили, на сей раз кардинально — из числа граждан Советского Союза. Таким образом, эпоха выговоров и вышибонов «К» простерлась на огромный отрезок истории нашего отечества — от времен позднего нэпа до периода зрелого социализма. Ему не выносили выговоров только в яслях, не исключали только из детского сада, и то, пожалуй, лишь потому, что он там не побывал.
За свою долгую жизнь (он умер в 1997 году в Кёльне) «К» встречался со множеством совершенно разных людей, состоял в совсем не похожих друг на друга организациях, пережил столь резко отличные времена, а отношение к нему в конце концов было везде и всегда одинаковым, сводящимся к приглашению: «Позвольте вам выйти вон!» В результате ему действительно было что предъявить Арнау в доказательство своих многолетних страданий и оголтелой любви к справедливости.
Когда скорпионы плачут
Однако возникает еще один интересный и важный вопрос: что же побудило «К» разоблачить Солженицына, так сказать, нанести удар в спину человеку, с которым был столь долго и близко связан? Арнау этого вопроса не касался, для него главным была подлинность полученного документа, но нам представляется полезным высказать в данном случае свои предположения: судя по всему, дело тут главным образом в двух столь хорошо известных человеческих страстях — в жажде мести и в зависти.
За что «К» мог желать отомстить Солженицыну? Как упоминалось уже, тот изобразил своего дружка в одном из романов, да столь прозрачно, что все, кто знал «К», тотчас его разглядели под другим именем. Но штука-то состояла в том, что персонаж, для которого он был взят прообразом, ставит под удар и помогает погубить вроде бы ни в чем не повинного человека. По словам Н. Решетовской, читатели романа, которые узнали «К» в том персонаже, усомнились, можно ли ему после этого подавать руку: «ведь для некоторых он выглядел подлецом». Между романистом и прообразом произошел «нервный разговор» и тяжелое объяснение в письмах, а результатом всего оказалась размолвка. Желание человека так или иначе отомстить писателю, который вывел его в своем произведении подлецом — клеветником и доносчиком, понять нетрудно. Тем более если принять во внимание, что писатель этот в вопросе доносов и доносчиков в лагере был достаточно осведомлен и при создании образа мог опираться не только на свою творческую фантазию, но и на реальные факты из окружающей жизни.
Итак, месть. Ну, а зависть? О, этого тут могло быть, что называется, навалом! В самом деле, Солженицын до своего ареста жил совершенно беспечальной жизнью и не ударил палец о палец для пользы антисоветского дела, а у «К» к этому времени были за плечами уже не только пьянки и драки, но и антикоминтерновские речи, и десять дней ДОПРа, и обильные выговора, и бесчисленные исключения… И какая за все это награда? В заключении сидели приблизительно в одинаковых условиях. Но после! Саня приобрел великую известность, вон даже «нобеля» отхватил, блаженствует себе со своими деньжищами да молодой женой в собственном имении. А «К»? Мечтал о славе не менее рьяно, а сделал для нее неизмеримо больше, чем этот ловкач, однако же — прозябает в безвестности, отовсюду выгнан, живет на пенсию, а уже идет седьмой десяток, да и жене под шестьдесят. Правда, накатал здоровенную книгу, может, похлеще «Архипелага», переправил ее в Америку, но она не могла принести славу после того, как все сливки лагерной темы уже давно снял этот шустрый ростовский выскочка. Как же тут не обливаться горькими слезами от зависти!.. Словом, Арнау не ошибся в своей уверенности, что «К» действительно «ищет правду», но какие чувства, при этом двигали искателем, с какой целью он хотел правды, об этом из одной беседы с ним Арнау понять, разумеется, не мог. А дело-то было уж очень простое: голодный скорпион хотел убить сытого скорпиона, вот и все.
Наконец, в обоснование правдоподобности нашей гипотезы о том, что именно известный нам «К» совершил донос на матерого доносчика Ветрова, укажем: каким образом это делается, он прекрасно знал, и никакие моральные тормоза сдерживать его тут не могли. Дело в том, что в юности этот наш персонаж несколько месяцев проработал на заводе. Там добровольное приобщение к героическому рабочему клас-су живой юноша сочетал со столь же добровольным доно-сительством на него. По заданию некоего Александрова он вынюхивал настроение рабочих и писал, как сам деликатно выражается, «обзоры наблюдений по заводу». Расставшись вскоре с рабочим классом, способный молодой человек не расстался с полюбившимся литературным жанром, продол-жал и в Харьковском университете писать «обзоры наблюде-ний». В противоположность Ветрову он сейчас не отрекается от своей обзорно-эпистолярной деятельности, но божится, что в 1934 году навсегда оставил ее, завязал. Однако есть ос-нования сомневаться в крепости завязочки. И вот почему.
Решив в юности, что на Украине его никогда не поймут, не оценят, да и масштаб для такой натуры маловат, в 1936 году с выговором в учетной карточке «К» едет завоевывать всесоюзную столицу. Беспрепятственно поступил в институт иностранных языков. Но едва начались занятия, еще в сентябре — новый вышибон из комсомола. Закаленный многолетней сноровкой, «К» идет на приступ соответствующих инстанций с целью восстановления. Штурмует месяц, полгода, год — ничего не помогает! И тогда он решается прибегнуть к помощи того самого Александрова. Поступок был крайний, отчаянный, но по тому времени и самый эффективный: шел 1937 год. О содержании «александровской справки» ее получатель скромно умалчивает, но после того, что мы уже знаем, догадаться об этом не трудно. Конечно, там было что-то вроде следующего:
«Податель сего «К», 1912 года рождения, из служащих, на протяжении ряда лет вел по моему заданию слежку сперва за рабочими и служащими одного харьковского завода, позже — за студентами и преподавателями университета и писал мне об этом донесения. Они были обстоятельны и оперативны. Работал «К» с душой, умело — ни разу не засыпался. Заслуживает не только снисхождения, но и похвалы, и продвижения вверх, хотя пристрастен к спиртному и слаб по части женского пола. Сентябрь 1937 года. Александров».
В том году, ставшем олицетворением осужденных партией нарушений законности, подобная «справка» могла иметь магическую силу, ее податель, конечно же, своей цели добился. Как видим, и в конце 1937 года Александров так ценил доносчика, что, возможно, с риском для себя (едва ли подобные справочки выдавались по первой просьбе) ринулся выручать его из беды. А ведь Ветров, большой знаток и даже теоретик этого вопроса, уверяет: «Доносчик — как перевозчик: нужен на час, а потом не знай нас». Нет, Александров хотел и дальше знаться с «К».
[182]
Без «александровского» феномена трудно объяснить и тот факт, что в 1937–1939 годах, когда пострадало столько людей совсем неповинных, ничем не запятнанных, «К» даже не потревожили. Это с его-то прошлым — с троцкистскими связями, публичной антикоминтерновской болтовней, печатным станком для подпольных листовок, с бесчисленными выговорами да исключениями!.. Да, такой тертый калач мог раздобыть донос дружка и выдать его Арнау.
