И Пушкин о них не написал.
Следствие же над дворянами и разночинцами заняло почти полгода. По делу декабристов были привлечены к суду 579 человек, и большинство из них оправданы. Пятеро повешены, 121 человек сосланы на поселение в Сибирь.
Эти казненные и сосланные ох как помнились русскими европейцами! Начал уже Пушкин: «Не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье».
Тут много вопросов можно было бы задать Александру Сергеевичу – в том числе и про «дум высокое стремленье». Но спрошу только одно: как он ухитрился просто «не заметить» гибели нескольких десятков, а то и сотен человек? А он, как видите, ухитрился: «пятерых повесил».
Но что интересно: это «пятерых повесил» повторяло несколько поколений русской интеллигенции. Профили пятерых повешенных А. Герцен изобразил на обложке издававшегося в Лондоне альманаха «Северная звезда». Так сказать, первые русские революционеры, символ зверства царского режима
[12].
Тарас Шевченко всякий раз, как видел это изображение, – начинал пылко его целовать. Не все лобызали – но в каждом поколении революционеров любители находились.
Не сумели в те поры мы смело
Поддержать их дело.
И сложили головы за братий
Пестель и Кондратий.
Такими чудовищными по форме, но оч-чень идейными стихами присоединяется к декабристам Добролюбов.
Легко показать, что вовсе не за «братий» сложили голову Пестель и Кондратий Рылеев. Что его самого, Добролюбова, они брезгливо велели бы спустить с лестницы – и то не собственноручно, а поручили бы денщикам. Но главное – и этот невероятный «демократ», попович Добролюбов, в чем-то думает так же, как «хороший дворянин» Пушкин – там, где погибли сотни людей, он видит только этих пятерых.
Далеко не все русские интеллигенты были революционерами, но и они поговаривали о «пятерых повешенных» как символе. В числе прочего – как доказательстве чистоты нравов «романтического» XIX века. Вот ведь какое впечатление на современников оказала казнь всего пяти человек! ПЯТЕРЫХ повесил – а какая реакция?! Не ждало это общество гибели аж пяти своих членов… гуманное оно было и хорошее, не то что в XX веке – в пору сплошного упадка, когда всех убивай – никто и не почешется.
Это не ирония автора и не попытка оболгать бедных русских европейцев. Просто мы тут вступаем во времена, которые автор уже помнит. В 1960-е годы, в золотом невозвратном детстве, меня воспитывали не только на сказках Пушкина, на культе 1812 года, но и на памяти о пятерых покойных декабристах, – именно как символе не ожидаемого обществом, пугающего общество МАССОВОГО убийства.
А убитых-то было вовсе не пять… Их было то ли «всего» 180–200, то ли «целых» 250–300 человек. Вот дворян – всего шестеро, и обо всех помним! Это пятеро дворянских махновцев и генерал Милорадович.
Но русская интеллигенция и конца XIX века, и советского времени осознавала себя русскими европейцами и принимала все, что говорили другие русские европейцы до нее – в том числе Пушкин и Толстой.
Испугавшись разрыва
Разумеется, русские европейцы прекрасно видели, что происходит. Первым это сумел выразить А.С. Грибоедов. Написано это про поездку недалеко – Парголово находилось в двадцати верстах от Петербурга, но от имени «южного жителя»: так Александр Сергеевич подчеркнул, что в заметке выражает не «северную», то есть не петербургскую точку зрения.
Вот пляшут и поют простолюдины, и странны чувства наблюдающих это дворян:
«Прислонясь к дереву, я с голосистых певцов невольно свел глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот поврежденный класс полуевропейцев, к которому и я принадлежу. Им казалось дико все, что слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них странны. Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими!.. Наш народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки! Если бы каким случаем был занесен сюда иностранец, который не знал бы русской истории за целое столетие, он конечно бы заключил, что у нас господа и крестьяне происходят из двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами» [75. C. 396].
«Загородная поездка» написана в 1827 году. Мне не известно более раннее произведение, в котором замечался бы именно культурный разрыв между русскими европейцами и туземцами.
В 1830-е годы созрело движение славянофилов…
Скажем, в XVII–XVIII веках французские, потом и немецкие ученые начинают изучать народные легенды, сказки, обычаи, представления. Они собрали огромный пласт народного фольклора, бытовавшего в среде людей, которые были менее образованны, менее богаты и больше времени проводили в полях, лугах и лесах. У них тоже будет прорываться порой просветительский раж, но вот чего им и в голову не придет, так это что перед ними – люди другого народа или выходцы из другой эпохи. Ни сборщики улиток в Южной Франции, ни сборщики хвороста в Северной, ни пастухи и дровосеки Германии не вызывают подозрений, что они в чем-то главном больше похожи на народы колоний, чем на городских французов и немцев.
В первой половине XIX века русские ученые тоже начнут собирать фольклор, в точности как французы и немцы, но очень быстро осознают – они имеют дело не «просто» с простонародьем, с сельскими низами своего собственного народа, а с какими-то совсем другими русскими! У которых не просто меньше вещей, которые больше времени проводят в природе и которые меньше образованны, а людьми, у которых… у которых… ну да, в строе жизни и в поведении, в мышлении которых вся атмосфера совсем другая.
Конечно же, это чистой воды эксцессы, события 1812 года, когда казаки или ополченцы обстреливали офицерские разъезды. Когда русские солдаты, затаившись в кустах у дороги, вполне мотивированно вели огонь по людям в незнакомых мундирах, которые беседовали между собой по-французски.
Конечно же, это крайность, осуждавшаяся и в самой дворянской среде. Но ведь Л.Н. Толстой называет «воспитанной, как французская эмигрантка» именно национальную Наташу Ростову, уж никак не позабывшую родной язык, а не патологического дурака Ипполита, не способного рассказать по-русски простенький анекдот. Случайно ли? Ведь можно понимать каждое слово, даже любить звуки русского языка, самому свободно говорить, думать, писать, читать и сочинять стихи по-русски, но какое это имеет значение, если сам строй мыслей русских туземцев, сам способ мышления, если стоящие за их словами бытовые и общественные реалии ему малопонятны?
Славянофильство и возникнет как реакция на понимание того, что «русские туземцы» – это иностранцы для русских европейцев, и наоборот. К.С. Аксаков, А.С. Хомяков, И.В. и П.В. Киреевские, другие, менее известные люди делают то же самое, что делал Шарль Перро во Франции XVII века, что делали братья Гримм в Германии и Г.Х. Андерсен в Дании. Но европейцы не обнаружат в своем простонародье людей другой цивилизации, а славянофилы – обнаружат. Можно соглашаться, можно не соглашаться с их идеологией – дело хозяйское, но славянофилы по крайней мере осознали и поставили проблему. Для людей «своего круга» решение прозвучало как «вернуться в Россию!», «стать русскими!». При всей наивности этого клича в нем трудно не увидеть положительных сторон.
