7 марта Жуковский уехал в Петербург. Все чаще подумывал князь Петр Андреевич о том же. Причина лежала на поверхности: деньги. Остатки отцовского состояния еще составляли основу семейного бюджета, но это сегодня, а завтра?.. Он решил оставить Межевую канцелярию и перевестись поближе к друзьям. «Прибегаю к тебе, мой милый Тургенев, с решительною просьбою, на которую прошу заранее отвечать решительно, — писал он. — Я хочу ехать в Петербург и служить, но по какой части — не знаю». Одно время мечталось ему и о Веймаре, «где будут мне средства заняться и учиться, чего мне весьма хочется», но потом русский вариант перевесил… Мысли метались «от полиции до дипломатики, от Архангельска до Мадрита». Тургенев начал хлопоты за него при дворе. Но хлопотал он как-то все между делом — был очень занят по службе и вообще был человек летучий, переменчивый, увлекающийся. Впрочем, Вяземский в нем ни минуты не сомневался — добрейший Александр для друзей расшибался в лепешку. Так что оставалось лишь ждать, когда «милая Тургенешка» подаст весточку.,.
Среди прочего Тургенев писал и о том, что петербургскими карамзинистами основано литературное общество и Вяземский принят в него заочно. Чуть позже князь узнал от Жуковского подробности этой истории. Он и не подозревал, что начинается самый светлый период в его литературной судьбе.
* * *
Все началось с обеда, который дал у себя 21 сентября 1815 года Дмитрий Блудов — у него и у Дашкова, тоже Дмитрия, были именины. К Блудову пришли приятели: карамзинисты — Жуковский, Тургенев, Вигель и члены «Беседы любителей русского слова» — Жихарев, Гнедич, Крылов. Противники ужинали и болтали весьма мирно, вечер прошел преприятно. Под конец уговорились пойти на премьеру новой комедии князя Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды». В предыдущих своих творениях Шаховской высмеивал Карамзина и его последователей, так что следовало ожидать скандала.
Премьера состоялась 23 сентября в Немецком театре на Дворцовой площади, напротив Зимнего дворца. Пьеса имела успех, была забавна и хорошо поставлена, вот только среди персонажей ее пару раз появлялся некий модный поэт Фиалкин, «в темном плаще», с гитарой наперевес, который «пел родных Приама чад, / Пел Ахилла, жадна к бою, / Пел Элены милый взгляд»… Пародия на баллады Жуковского!.. Пародия вовсе необидная, мягкая и действительно смешная. Сам Жуковский, ценивший галиматью и в жизни, и на сцене, увлеченно аплодировал пьесе. Но прирожденные полемисты, Блудов и Дашков, восприняли «Липецкие воды» как перчатку, которую «стишистая сволочь» бросила в лицо всему лучшему, что есть в русской литературе. Изобразить Жуковского в комедии было, по мнению Вигеля, то же, как если бы «намалевать рожу и подписать под нею имя красавца»… В литературном Петербурге закипели страсти (разжигал их, понятно, вовсе не сам Жуковский). На драматурга обрушилась лавина сатирических произведений, которую Шаховской назвал «липецким потопом». Остроумную комедию карамзинистская критика разнесла в пух и прах, а ее автора объявила чуть ли не исчадием ада.
14 октября у попечителя Петербургского учебного округа Сергия Уварова на Малой Морской собрались Жуковский, Тургенев, Жихарев, Дашков и Блудов. Он-то и предложил создать литературное общество, чтобы неповадно было сиятельным драматургам поливать грязью кого им хочется… Блудов рассказал, что недавно по дороге в Нижний Новгород остановился на станции в Арзамасе; за стеной его комнаты собрались люди, ужинали и говорили о Карамзине, о его влиянии на литературу… Это, наверное, было собрание общества безвестных писателей. Поднялся шум. Мысль об обществе понравилась всем. Решили сделать его непременно беспечным и беззаботным, в пику официальной «Беседе». «И побольше галиматьи», — добавил Жуковский…
Название утвердили в честь города, где Блудова «посетило видение» — Арзамасское общество безвестных людей, «Новый Арзамас», или просто «Арзамас». Члены общества носили длиннейший титул — гусь, Его Превосходительство, Гений Арзамаса — и непременное прозвище из баллад Жуковского. Так, Тургенев звался Эолова Арфа, Жуковский — Светлана, Батюшков — Ахилл, Блудов — Кассандра, Дашков — Чу, Уваров — Старушка, Вигель — Ивиков Журавль… Отчасти прозвища эти были со смыслом (например, Блудов предсказал скорую смерть «беседчику» Захарову, и Захаров действительно умер — отсюда прорицательница Кассандра), отчасти просто шутливые (Тургенев стал Эоловой Арфой из-за громкого бурчанья в животе; маленького, хрупкого Батюшкова Ахиллом назвали по контрасту — или произносили Ах, хил!). Эмблемой общества выбрали мерзлого арзамасского гуся. Протоколы (в стихах, гекзаметром) обязался писать Жуковский.
Вяземский был заочно принят в «Арзамас» на первом его заседании. Имя ему дали Асмодей (из баллады «Громобой»? «старик… с хвостом, когтьми, рогами»; Батюшков с Жуковским звали так Вяземского еще во времена их допожарных гулянок). На старика, да еще с рогами, Вяземский был мало похож, но задумке друзей обрадовался. Еще до основания «Арзамаса» он написал «Поэтический венок…» — цикл из девяти эпиграмм на Шаховского (которого он окрестил Шутовским) и сатирическое «Письмо с Липецких вод», которые были напечатаны в журнале «Российский музеум».
Цикл эпиграмм сразу же стал широко известен — в нем Вяземский камня на камне не оставил от творчества Шаховского вообще. «Все вытвердили наизусть «Поэтический венок» ваш», — сообщал князю Дашков… Знаменитой стала и эпиграмма на главу «Беседы» Шишкова:
Кто вождь у нас невеждам и педантам?
Кто весь иссох от зависти к талантам?
Кто гнусный лжец и записной зоил?
Кто, если мог вредить бы, вреден был?
Кто, не учась, других охотно учит,
Врагов смешит, а приближенных мучит?
Кто лексикон покрытых пылью слов?
Все в один раз ответствуют: Шишков!
Жуковский, впрочем, остался недоволен этой эпиграммой. «Дурно, потому что несправедливо», «Не только несправедливо, но и дурно» — написал он на полях рукописи… Жуковский вовсе не был сторонником Шишкова, что не мешало ему искренне его уважать. Но миролюбивый голос Василия Андреевича, не собиравшегося ссориться ни с Шишковым, ни с Шаховским и видевшего в происходящем лишь достойную смеха галиматью, в то время тонул в разъяренном хоре его друзей, соратников и защитников. Они всерьез встали на защиту лучшего в русской поэзии… Вяземский быстро стал запевалой этого хора.
Ненависть его к «Беседе» разгоралась все ярче. По молодости лет и по горячности характера он был самым радикальным карамзинистом тех лет. Сам факт существования «Беседы», пытавшейся противостоять повсеместно уже победившему «карамзинскому» слогу, казался Вяземскому вопиющим анахронизмом. К этому добавлялось его возмущение тем, что некоторые «беседчики» в свое время травили Карамзина доносами, клеветали на него. Плюс, естественно, наглость Шаховского, осмелившегося облить грязью первого русского поэта. Словом, опять «семейная, наследственная распря»…
Драматург Федор Кокошкин прочел Вяземскому, Василию Львовичу Пушкину, Мерзлякову и московским актерам «Липецкие воды» вслух, и общее мнение о пьесе было ужасное… С новой силой вспыхнуло в Вяземском желание ехать в Петербург, к друзьям — на «поле брани». Осуществить мечту удалось в начале 1816 года, когда князь вызвался сопровождать в поездке в столицу Карамзина. Николай Михайлович вез с собой восемь томов «Истории государства Российского» в надежде представить их царю.
