Чертог Твой вижу, Спасе мой,
Он блещет славою Твоею, —
Но я войти в него не смею,
Но я одежды не имею,
Дабы предстать мне пред Тобой.
О светодавче, просвети
Ты рубище души убогой,
Я нищим шел земной дорогой:
Любовью и щедротой многой
Меня к слугам своим причти.
И вот после таких полных благости строк — язвительные стихи 1872 года… Можно и впрямь подумать, что престарелому князю изменила вера, что «в его поэзии… отчетливо вырисовывается лицо старого безбожника» (В.С. Нечаева).
В 1935-м такая трактовка облика позднего Вяземского была созвучна эпохе и потому привлекательна. И удивительно не это, а то, что ветхая легенда сталинских времен дожила до нынешних дней — и мало кем теперь подвергается сомнению. Более того, «Вяземский-богоборец» стал чуть ли не расхожим штампом, а «Все сверстники мои давно уж на покое…» — одно из самых цитируемых его стихотворений!..
Пожалуй, это можно объяснить только двумя обстоятельствами. Во-первых, материалистической эпохе приятно было иметь дело со «старым безбожником». Это и «увлекательно», и менее «шаблонно», словом, — «пикантно». А во-вторых, мало кого на самом деле интересует подлинный облик позднего Вяземского. Куда проще воспринимать не реалии, пусть и ушедшие, а штампы.
По нашему мнению, «богоборческие» стихи Вяземского — не более чем случайность в его творчестве. Но им «повезло» — они были подняты на щит атеистами 1930-х годов. А потом им «повезло» вдвойне и втройне — они фактически подменили собой подлинную духовную биографию позднего Вяземского!.. О реальном человеке, настроениях, мыслях и надеждах нескольких лет его жизни стали судить по двум стихотворениям. Пожалуй, история русского литературоведения не знает другой такой разительной ошибки (можно вспомнить разве что исследователей, ставивших знак равенства между Лермонтовым и Демоном…). Впрочем, то была не ошибка, а социальный заказ, не имеющий никакого отношения к поиску истины, — плюс, еще раз повторимся, попросту равнодушие к Вяземскому…
История создания стихотворений «Все сверстники мои давно уж на покое…» и «Свой катехизис сплошь прилежно изуча…», в сущности, никого не волновала. Достаточно было того, что в них заложен «богоборческий» заряд. А между тем достаточно заинтересоваться обстоятельствами написания этих стихов, чтобы пыльная легенда о Вяземском-богоборце рухнула.
«Все сверстники мои давно уж на покое…» с ярким и страшным образом злопамятного Бога, как мы помним, было написано 12 июля 1872 года, в день 80-летия Вяземского. Скорее всего, именно в этот день Вяземский создал и близкое по настроению «Свой катехизис сплошь прилежно изуча…». В последней строке этого стихотворения упоминается «день, в который я рожден» — можно предположить, что неслучайно. А автограф, сделанный поэтом во время подготовки Полного собрания сочинений, содержал оба стихотворения на одном листе. Кроме того, день рождения однажды уже дал Вяземскому повод написать два пессимистичных стихотворения подряд — «12 июля 1854 г.». и «Сознание».
Творцы советской легенды о «богоборчестве» Вяземского в силу своей религиозной безграмотности упустили и еще одну красноречивую подробность: даже наиболее горькие строки в стихотворении «Свой катехизис сплошь прилежно изуча…» — не что иное, как скрытые цитаты из Книги Иова. Например, «Он жизнь мою продлил, / Чтоб жизнь была мне в тягость» — перифраз Иова 7:20, а проклятия своему дню рождения — это примененная к реальности цитата из Иова 3:3. Получается, что Вяземский «боролся» с Провидением с помощью «божественного глагола»…
Разумеется, вряд ли тематика этих стихов говорит о глубоком, последовательном разочаровании Вяземского в религии и уж тем более о его атеизме. Речь идет о куда более «бытовых», но от этого не становящихся менее печальными обстоятельствах — о сильно расстроенных нервах и ужасном физическом состоянии старого князя. Жаль, что именно эти случайные, нехарактерные для Вяземского стихи, вызванные состоянием одного дня, не раз цитировались в качестве доказательства «настроений, которые он так часто выражал в своей поэзии» (Н.П. Ильин. Трагедия русской философии).
В вышецитированном труде Н.П. Ильин пытается доказать, что Вяземский являет собой типичный пример русского человека, который, однако, и в самом богоборчестве остается христианином: «Он может стать вольнодумцем, «агностиком», даже «теоретическим атеистом»; в его смятенной душе может звучать и ропот на Бога, и прямо богоборческие мотивы. Но он не может, оставаясь русским, стать врагом Христа, стать «нехристем» в глубине души». Думается, что эта точка зрения также далека от истины. Ни «ропот на Бога», ни «прямо богоборческие мотивы» Вяземскому не были свойственны. Повторимся — два случайных стихотворения, написанных больным человеком, отнюдь не говорят о глубинном перевороте в душе поэта.
Другой аргумент любителей представлять старого Вяземского в образе Иакова — пометки на полях религиозных стихов — также чрезвычайно уязвим. Этих пометок всего-навсего три, и относятся они только к двум стихотворениям — «Утешению» (1845) и «Молитве Ангелу-Хранителю» (1850). Ни «Чертог Твой вижу, Спасе мой…», ни «На церковное строение», ни «Любить. Молиться. Петь», напечатанные здесь же, никаких упреков автора во «лжи поэтической», «глупости и пошлости» не вызвали.
Более того. Помета «Все это ложь поэтическая» относится не ко всему тексту «Утешения», а только к двум строфам:
Что дух мой окреп под ненастьем,
Что в язвах созрела душа,
Что жизнь мне не блеском и счастьем,
А тайной тоской хороша.
Что в мир и его обаянья
Недолго вдаваться я мог;
Но все его принял страданья
И чувства для них уберег.
Слово «созрела» поэт подчеркнул. Итак, «ложь поэтическая» — потому что душа вовсе не созрела, дух не окреп, чувства для страданий мира не сбережены… а вовсе не потому, что стихотворение — религиозное. Именно так следует понимать и помету «Все это глупо и пошло», которая сопровождает стихотворение «Молитва Ангелу-Хранителю»: Вяземского коробит то, насколько его реальное душевное состояние не соответствует стихам, и он это констатирует.
Но вернемся к «Утешению». Краткая помета Вяземского «Ложь и это» относится к финалу:
Что дня не проходит и часу,
Чтоб внутренним слухом не внял
Я смерти призывному гласу
И дух от него уклонял.
Что в самой житейской тревоге
Сей голос не чужд для меня,
И мыслью стою при пороге
Последнего, страшного дня.
А между процитированными четырьмя строфами поместилась еще одна:
Что тайная есть мне отрада
Внезапно зайти в Божий дом
И там, где мерцает лампада,
С молитвой поникнуть челом.
И вот эти-то строки, самые «религиозные» во всем стихотворении, не вызвали со стороны автора никаких комментариев…
