Вяземский сразу влюбился в озорную сатиру Батюшкова «Видение на брегах Леты», которая в рукописных копиях ходила по Москве. В ней новый знакомец выказал свои литературные симпатии и антипатии, отправив купаться в реке забвенья противников Карамзина… Теперь князь на каждом шагу восторженно рассказывал знакомым и незнакомым о Батюшкове, и вскоре получил от него первый поэтический привет — чуть смущенный и очень трогательный:
Льстец моей ленивой музы!
Ах, какие снова узы
На меня ты наложил?
Ты мою сонливу «Лету»
В Иордан преобразил
И, смеяся, мне, поэту,
Ты кадилом накадил…
В записках, друг другу посылаемых, Вяземский и Батюшков еще на «вы», но Батюшков уже называет князя «шалун мой милый». Одновременно он сближается и с Жуковским. Весна и лето 1810 года становятся для них сплошным праздником поэзии и дружбы…
Жуковский, Батюшков и Вяземский составили, пожалуй, самый трогательный тройственный союз друзей-поэтов за всю историю русской литературы. Вот, например, письмо Батюшкова Жуковскому: «Вяземскому скажи, что я не забуду его, как счастие моей жизни: он будет вечно в моем сердце, вместе с тобою, мой Жук». Одинокий, нервный и впечатлительный Батюшков привязался к Вяземскому сильно и искренне, очень нуждался в нем. «Ты занимаешь первое место в моем сердце», «Ты — первый человек, с которым я был чистосердечен», «Мне любить тебя легко», «Милый мой пузырь», «Ни одного шалуна, подобного тебе и в шалостях, и в душонке, и в умишке» — письма Батюшкова к другу просто переполнены нежностью… Сохранился трогательный шарж Батюшкова на Вяземского, набросанный в конце одного из писем…
Сейчас, увы, уже довольно сложно почувствовать всю прелесть их молодой дружбы, где находилось место и рискованным шуточкам, и неприличным экспромтам, и заботе, и нежности, и великим стихам, рожденным как бы между прочим, случайно.
Остафьево, втроем — Жуковский, Батюшков, Вяземский; что может быть лучше? Прогулки по июльскому парку, день рождения (18-летие) гостеприимного хозяина, обеды и вино на открытом воздухе, разговоры за трубкой, переходящие в споры о поэзии, в чтения вслух и тут же полудурашливые-полузанятные импровизации… Хохочет не только Вяземский (ему положено, все уже привыкли к тому, что он найдет смешное в любом предмете), но и Жуковский — в этой ангельской душе пропасть беспечности и веселья; и если шутки князя чаще непристойные, с ядом или каламбурного толка, то юмор Жуковского — простодушный и детский (он сам называл свои шутки галиматьей). Батюшков смотрит на новых друзей, и в душе его — счастье и спокойствие… «Налейте мне еще шампанского стакан: я сердцем славянин — желудком галломан!» — под дружный смех просит он… Друзья благоговейно смотрят на Карамзина, «История» которого движется вперед. В воздухе пахнет большой литературной войной — противники «нового слога» и хорошего вкуса собирают силы. Молодые поэты вовсе не собираются молча это сносить… Батюшковское «Видение на брегах Леты» тому свидетельство. Сам Карамзин поглядывает на молодежь с улыбкой, ему все это немного забавно, но сердиться на воинственных юнцов нет силы. Он-то хорошо знает, как бесплодны все поэтические битвы, все перебранки в салонах и журналах. Великое создается не в полемическом запале, а в тиши, в уединенном кабинете… Но Бог с ними, они еще сами должны прийти к этому. Пусть пока горячатся за шампанским и пишут послания друг к другу…
Сложи печалей бремя,
Жуковский добрый мой!
Стрелою мчится время,
Веселие стрелой!
Позволь же дружбе слезы
И горесть усладить
И счастья блеклы розы
Эротам оживить.
О Вяземский! цветами
Друзей своих венчай,
Дар Вакха перед нами:
Вот кубок — наливай!
Питомец муз надежный,
О Аристиппов внук!
Ты любишь песни нежны
И рюмок звон и стук!
В час неги и прохлады
На ужинах своих
Ты любишь томны взгляды
Прелестниц записных;
И все заботы славы,
Сует и шум и блажь
За быстрый миг забавы
С поклонами отдашь.
О! дай же ты мне руку,
Товарищ в лени мой,
И мы… потопим скуку
В сей чаше золотой!
Стоило Жуковскому и Вяземскому сдружиться с Батюшковым, как их совместную жизнь стал регулярно оглашать «рюмок звон и стук». «Топили скуку» не только в Остафьеве, но и в самой Москве. Теплыми летними вечерами засиживались в садике у Дмитриева близ Красных ворот — почтенный хозяин, недавно назначенный министром юстиции, но не спешивший уезжать в Петербург, сам разливал под благоухающими липами чай с коньяком… Навещали Нелединского-Мелецкого, который тоже был рад видеть молодежь… А вечерами обыкновенно ехали к Вяземскому, где пили «медок», что приводило к «коленопреклонениям на мостовой»… Тогда же Вяземский впервые познакомился и с ромом, к которому не на шутку пристрастился (во всяком случае, через год, в послании к Алексею Перовскому, отправляющемуся в путь, он пылко и пространно восхвалял бодрящие свойства ямайского напитка). Иногда к веселой тройке Жуковский-Вяземский-Батюшков присоединялись кутилы постарше — Василий Пушкин, его кузен, циник и ёрник Алексей Пушкин, прославившийся непристойными стихами Сергей Марин и автор модных водевилей Федор Иванов. Сами себя они называли «пробочниками». Разгульная жизнь временно прекратилась с болезнью Жуковского (конец мая), но потом продолжалась вплоть до середины июля, когда Батюшков неожиданно уехал в свою вологодскую деревню.
«Я вас оставил en impromtu
[15], — писал Батюшков Жуковскому, — уехал, как Эней, как Тезей, как Улисс от блядок (потому что мне стало грустно, очень грустно в Москве, потому что я боялся заслушаться вас, чудаки мои)…» Милый, странный Батюшков! Посреди беспечного веселья сделался вдруг угнетенно-грустным. Сбежал в свое захолустное Хантоново… У Батюшкова попросту кончились деньги. Вяземский очень скоро почувствовал, как ему не хватает нового друга. Написал об этом. «Твое письмо привело мне на память и тебя, и Жуковского, и наши вечера, и наши споры, и наши ужины, и все, что нас веселило, занимало, смешило…» — отвечает Батюшков.
Скорее всего в конце 1810-го (когда точно, все же неизвестно — сам автор не мог в старости припомнить) Вяземский создал одно из самых громких сатирических стихотворений своей юности — «Сравнение Петербурга с Москвой». Эта узенькая «лесенка» из тридцати семи коротких строк вместила в себя на удивление много — так много, что на публикацию ее нечего было и рассчитывать. Здесь 18-летний поэт предстает в несколько неожиданном амплуа — сплеча рубит литературных староверов, петербуржца Хвостова и москвича Шатрова, сравнивает недавно учрежденный Государственный совет с сумасшедшим домом и, вволю поиздевавшись над нравами обеих столиц, заключает, что дураков хватает везде… Поражает в этой сатире необычайно взрослая для столь молодого человека интонация — уверенная, полная злой и даже немного высокомерной иронии, словно писал это умудренный долгой службой и интригами государственный муж… Перечисляя «мужей в рогах, / Девиц в родах, / Мужчин в чепцах, / А баб в портках», небрежно щеголяя матерными словами, Вяземский играет в циничного сатирика а-ля XVIII век и подчеркнуто хладнокровно раздает удары и правым, и виноватым. Недаром в «Сравнение…» попал даже драматург Александр Княжнин, с которым Вяземского связывали вполне приятельские отношения. Словом, получилась злая и хлесткая вещь, хлесткая настолько, что даже через семьдесят лет, в Полном собрании сочинений Вяземского издатели поместили только ее название, сославшись на то, что текст якобы не обнаружен. Авторство свое князь, похоже, не афишировал. Во всяком случае, даже близкие ему люди всерьез сомневались в том, что «Сравнение…» написал именно он. Скорее уж склонны были подозревать лихого Дениса Давыдова.
