Так что встречали в феврале 1841 года в Петербурге не какого-то ссыльного неизвестного офицерика с малозначащими стихами, как любят нынче писать апологеты Мартынова, а общенационального, известного читающей публике всей России лучшего русского поэта, зачинателя новой русской прозы.
Или все дворяне и офицеры были и впрямь безграмотными необразованными людьми и ничего этого не знали? Когда же мы, наконец, поймем, что последний год жизни Лермонтова, год 1841-й — это был год жизни всеми признанного гениального русского поэта. И все эти Мартыновы и васильчиковы прекрасно понимали, на кого они руку поднимали. Как понимал это и император Николай I, и вся его семья. Как понимали Бенкендорф и Нессельроде.
А пока Михаила Лермонтова ждал петербургский карнавал. Ему были открыты двери всех са лонов, его звали к себе самые знатные и чопорные аристократы.
Его ждали друзья и любящая бабушка.
"Я ищу свободы и покоя…"
"Я ищу свободы и покоя!.." — занес он в свою походную тетрадь. Свобода и покой — чего еще может желать человек, обладающий этими бесценными дарами? И одновременно, "уж не жду от жизни ничего я, / И не жаль мне прошлого ничуть…". Это уже песнопения мудрого старца, а не 25-летнего молодца. Так быстро и стремительно прожита вся жизнь.
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
Воистину самая странная судьба из всех наших славных гениев. Вся его внешняя жизнь — ничто по сравнению с проживаемой им небесной, надземной жизнью.
Скажите, как дано было знать земному поэту XIX века, что из космоса видна "земля в сиянье голубом"? Кто и в какие мгновения уносил его на небо, где так торжественно и чудно?! И кто упорно утаивает от мира истинную причину его гибели? Вот уж и спустя десятилетия после дуэли Лермонтова А. В. Дружинин расспрашивает подробно обо всем того же Руфина Дорохова: "Преданность моего случайного знакомца памяти Лермонтова была беспредельна. Он понимал произведения поэта так, как немногие их понимают: он мог рассказать происхождение почти каждого из стихотворений, событие, подавшее к нему повод, расположение духа, с которым автор "Пророка" брался за перо… За день до своего выступления он, укладываясь в поход, показывал мелкие вещицы, принадлежащие Лермонтову, свой альбом с шуточными стихами поэта, портрет, снятый с него в день смерти, и большую тетрадь в кожаном переплете, наполненную рисунками. Картинки карандашом изображали по большей части сцены из Кавказской жизни, стычки линейных казаков с татарами и т. д. Кое-где между ними были стихи да шуточные двустишия и четверостишия, относящиеся к неизвестным лицам".
Рассказал Дорохов и о подробностях злосчастной дуэли. Дружинин даже в зашифрованном виде многое побоялся записать. Не настало еще время. Но он дает понять: было совершено преступление. А позже бесследно исчезли и Дружинин, и все его записи. Все реликвии, стихи, рисунки, которые Дорохов так бережно хранил, после его гибели исчезли. Даже не сохранилось ни одного его портрета. Что за мистика?
Но вернемся к нашему повествованию. Михаил Лермонтов приезжает в отпуск в Петербург, отдавать ему свой прощальный поклон.
"31 декабря 1840, г. Анапа.
Приказ по Тенгинскому пехотному полку за № 365:
Прибывшего в полк из командировки поручика Лермонтова предписываю исключить из командировочной ведомости, зачислить налицо.
За командира полка
Полковник Голубицкий-Лебединский".
В январе Лермонтов едет в отпуск, преисполненный надежд. Они не оправдались. Отставка не получена. В наградах отказано. Жить осталось пол года…
Вернулся на Масленицу в феврале 1841 года в Санкт-Петербург уже не искатель светских приключений, а фронтовик, близко соприкасавшийся со смертью. Михаил Лермонтов уже прекрасно понимал свое дальнейшее предназначение. Любым способом уйти в отставку со службы и посвятить себя русской литературе. Он уже и в поэзии перестал писать бесконечные посвящения всем знакомым и малознакомым женщинам. Была бы его воля, он бы под конец жизни почти все свои стихотворные послания к подружкам уничтожил.
Но пока что, несмотря на все хлопоты бабушки, не удалось добиться ни прощения, ни увольнения, всего лишь дали двухмесячный отпуск. По-прежнему его приезда боялись Баранты, к тому же недруги Лермонтова распускали слухи, что несносный поэт готов поехать в Париж, дабы вызвать вновь сына французского посла на дуэль. Иной раз думаешь, может, и на самом деле за этими злыми сплетнями, а потом и за дуэлью Мартынова стояли жандармское отделение графа Бенкендорфа и Министерство иностранных дел Нессельроде. Сколько же можно мутить воду?
Как писал А. П. Шан-Гирей: "Все бабушкины попытки выхлопотать еще раз своему Мише прощение остались без успеха, ей сказали, что не время еще, надо подождать". Как у нас на Руси водится, воевать за родину — это пожалуйста, а все награды и милости совсем другим достаются. Допустим, Михаил Лермонтов — русский гений, он и без орденов на века прославлен, но таких, как он, храбрецов, гибнущих за славу России, во все времена, вплоть до сегодняшнего дня, — многие тысячи, и кто бы о них вспомнил при раздаче орденов и званий?
Как обычно, добирался до Петербурга Михаил Лермонтов через любимую свою Москву, куда и прибыл 30 января 1841 года, но долго задерживаться в Москве не стал и уже в первых числах февраля добрался до Северной столицы. Прибыл в Петербург уже отчаянным русоманом. В литературе он уже был недоволен даже опекавшими его "Отечественными записками" Краевского.
"Мы должны жить своею самостоятельною жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое. Зачем нам тянуться за Европою и за французским… — писал он Краевскому. — Там на Востоке тайник богатых откровений". Перестал нравится ему и журнал Жуковского: "Мы в своем журнале не будем предлагать обществу ничего переводного, а свое собственное. Я берусь в каждой книжке доставлять что-либо оригинальное, не так, как Жуковский, который все кормит переводами, да еще не говорит, откуда берет их". В то время написал он и свое известное стихотворение "Родина". Он и к Карамзиным в салон зачастил, потому что это был чуть ли не единственный салон, где говорили по-русски. Недаром заговорили даже в кругу Жуковского о его общности с многими славянофилами.
Но на свою беду после приезда в Петербург он допустил роковую оплошность. По приглашению графини Воронцовой-Дашковой он заявился в армейском мундире на бал, где присутствовали члены императорской семьи, что было недопустимо для ссыльного офицера.
Пишет он уже после бала своему кавказскому сослуживцу Д. С. Бибикову:
"Милый Биби. Насилу собрался писать к тебе; начну с того, что объясню тайну моего отпуска: бабушка моя просила о прощении моем, а мне дали отпуск; но скоро еду опять к вам, и здесь остаться у меня нет никакой надежды, ибо я сделал вот какие беды: приехав сюда в Петербург на половине масленицы, я на другой же день отправился на бал к г-же Воронцовой, и это нашли неприличным и дерзким. Что делать? Кабы знал, где упасть, соломки бы подостлал; обществом зато я был принят очень хорошо, и у меня началась новая драма, которой завязка очень замечательная, зато развязки, вероятно, не будет, ибо 9 марта отсюда уезжаю заслуживать себе на Кавказе отставку; из Валерикского представления меня здесь вычеркнули, так что даже я не буду иметь утешения носить красной ленточки, когда надену штатский сюртук".
