В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть,
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
Думаю, не случайно и другую свою изумительную чистейшую «Молитву» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою / Пред Твоим образом, ярким сиянием…») Михаил Лермонтов тоже сочинил в 1837 году в Москве, перед отъездом в ссылку на Кавказ, и тоже посвятил ее уже другой любимой женщине — Вареньке Лопухиной. Две лермонтовские женщины и одновременно два чуда русской православной поэзии. Но об этом позже.
Он вроде бы всегда был окружен женщинами, но именно что — верными подругами. Такими были и Анна Столыпина, и Александра Верещагина, и Александра Смирнова-Россет, и Мария Лопухина, и Софья Карамзина, и Евдокия Ростопчина. Рано лишившись матери, он постоянно жаждал дружеской женской опеки, доверяя своим подругам часто самые сокровенные тайны. Той же Марии Лопухиной он доверяет не только свои любовные секреты, но и лучшие свои стихи, делает поверенным лицом в его поэзии. К примеру, он пишет:
«2 сентября [1832]
Сейчас я начал кое-что рисовать для вас и, может быть, пошлю с этим же письмом. Знаете ли, милый друг, как я стану писать к вам? Исподволь. Иной раз письмо продлится несколько дней: придет ли мне в голову какая мысль, я внесу ее в письмо; если что примечательное займет мой ум, тотчас поделюсь с вами. Довольны ли вы этим? Вот уже несколько недель, как мы расстались и, может быть, надолго, потому что впереди я не вижу ничего особенно утешительного. Однако я все тот же, вопреки лукавым предположениям некоторых людей, которых не назову. Можете себе представить мой восторг, когда я увидал Наталью Алексеевну, она ведь приехала из наших стран, ибо Москва моя родина, и такою будет для меня всегда: там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив! Пожалуй, лучше бы не быть ни тому, ни другому, ни третьему, но что делать. M-lle Annett сказала мне, что еще не стерли со стены знаменитую голову… Несчастное самолюбие! Это меня обрадовало, да еще как!.. Что за глупая страсть: оставлять везде следы своего пребывания! Мысль человека, хотя бы самую возвышенную, стоит ли отпечатлевать в предмете вещественном из-за того только, чтоб сделать ее понятною душе немногих. Надо полагать, что люди вовсе не созданы мыслить, потому что мысль сильная и свободная — такая для них редкость.
Я намерен засыпать вас своими письмами и стихами, это конечно не по-дружески и даже не гуманно, но каждый должен следовать своему предназначению.
Вот еще стихи, которые сочинил я на берегу моря:
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом…
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?
Играют волны, ветер свищет,
И мачта гнется и скрипит…
Увы! он счастия не ищет,
И не от счастия бежит!
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
Прощайте же, прощайте! Я чувствуя себя не совсем хорошо: сон счастливый, божественный сон, расстроил меня на весь день… Не могу ни говорить, ни читать, ни писать. Странная вещь эти сны! Отражение жизни, часто более приятное, чем сама действительность. Ведь я вовсе не разделяю мнения, будто жизнь есть сон; я вполне осязательно чувствую ее действительность, ее манящую пустоту! Я никогда не смогу отрешиться от нее настолько, чтобы от всего сердца презирать ее; потому что жизнь моя — я сам, я, говорящий теперь с вами и могущий вмиг обратиться в ничто, в одно имя, т. е. опять-таки в ничто. Бог знает, будет ли существовать это я после жизни! Страшно подумать, что настанет день, когда я не смогу сказать: я! При этой мысли весь мир есть не что иное, как ком грязи.
Прощайте, не забудьте напомнить обо мне своему брату и сестрам, кузина же, я полагаю, еще не возвратилась.
Скажите, милая Miss Магу, передал ли вам мой кузен Евреинов мои письма, и как он вам показался? потому что в этом случае я вас выбираю своим термометром.
Прощайте.
Ваш преданный Лерма»
[28].
Вот так запросто, в письме подруге, и сочиняется стихотворение, которое сегодня учат во всех российских школах. И правильно делают, замечательное стихотворение. Я с детства считал, что оно написано где-то на юге, относится к южным морям. Нет же, нет, родная северная Балтика. Написано в первые же месяцы его пребывания в Петербурге в 1832 году, еще до юнкерской школы. Такие же проникновенные письма писал он Александре Верещагиной, Софье Карамзиной, Александре Смирновой-Россет. Да и эти женщины окружили его почти материнской любовью, впрочем, ревнуя к чередующимся подружкам. Даже Мария Лопухина ревновала Лермонтова к сестре Вареньке и вычеркивала из писем всякие упоминания о ней. Женская душа…
Очень близко дружески общаясь с ценящими его талант и ум женщинами, Михаил Лермонтов, заодно и как писатель, познавал их характер, старался понять женскую сущность. Может быть, поначалу он и увлекался ими, но понимая, что никаких серьезных отношений у них быть не может, а на легкие романчики с юношей они и сами не пойдут, Лермонтов уже воспринимал их как верных друзей, такими они и оставались даже после своих замужеств. Часто даже их мужья помогали уберечь поэта от очередной опалы. Михаил Лермонтов писал в «Герое нашего времени»: «Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как я, потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не боюсь и постиг их мелкие слабости». Они, его верные подруги, кстати, и сохранили лермонтовский архив в своих имениях.
Его возлюбленные поступали с лермонтовскими письмами и стихами и даже рисунками более решительно: или уничтожали сами, дабы не прочитал ревнивый муж, или же этот архив полностью истребляли их мужья. Так поступил и муж Натальи Ивановой, то же самое сделал и муж Варвары Лопухиной. Разве что Катенька Сушкова, скорее, гордилась своими отношениями с поэтом, простив ему все каверзы.
Близких друзей в Москве, в годы учебы в пансионе и в университете, практически не было, он далек был от своих сверстников. Его друзьями становились умнейшие женщины. И позже, переехав из Москвы в Санкт-Петербург, он продолжал писать письма, раскрывая свою душу, спрашивая советы — и Марии Лопухиной, и Александре Верещагиной, и Анне Столыпиной. Каждой из подруг он тоже, как правило, посвящал стихи, иногда из своих лучших, переносясь в стихах от конкретных женщин в мир надземных страстей. Так, на листе автографа стихотворения «Дерево», посвященного Анне Столыпиной, он написал: «Мое завещание (про дерево, где я сидел с А. С.). Схороните меня под этим сухим деревом, чтобы два образа смерти предстояли глазам вашим: я любил под ним и слышал волшебное слово: „люблю“, которое потрясло судорожным движением каждую жилу моего сердца».
