Я не хочу обидеть никого из обширного «донжуанского списка» Бродского — напротив, благодарен всем его женщинам за то, что они, как могли, согревали и обихаживали поэта. Но, говоря откровенно, в его жизни было только две женщины: Марина и Мария, — и одна дочка Анна. Всё остальное — или выдуманное, или сочиненное, или преувеличенное, или даже существовавшее и существующее в реальности для него не представляло интереса: «Так, одна знакомая…» Они никак не нарушали его одиночества.
Это горчайшее одиночество отражалось и в американских стихах. Первые три года в Анн-Арборе он жил в вакууме, в полной изоляции. Он, как мог, терпел свое одиночество, даже хорохорился в письмах: «Я в высшей степени сам по себе, и в конце концов мне это даже нравится, — когда некому слова сказать, опричь стенки». Но давайте лучше почитаем его стихи той поры, чтобы определить истинное настроение поэта:
Здесь снится вам не женщина в трико,
а собственный ваш адрес на конверте.
Здесь утром, видя скисшим молоко,
молочник узнает о вашей смерти.
Здесь можно жить, забыв про календарь,
глотать свой бром, не выходить наружу
и в зеркало глядеться, как фонарь
глядится в высыхающую лужу.
Думаю, он готов был променять и нобелевскую славу, и ворох наград на простое семейное счастье. Сколько же можно сидеть в президиумах, скитаться по городам и странам — и знать, что дома тебя никто не ждет?
Я одинок. Я сильно одинок.
Как смоква на холмах Генисарета.
В ночи не украшает табурета
ни юбка, ни подвязка, ни чулок.
Внешне всё было хорошо. Он гонял на машинах: «И какой же русский (а особенно еврей) не любит быстрой езды», — любил вкусно и обильно поесть, обожал восточную кухню, но не забывал и привычную русскую водку, особенно хреновую и кориандровую. На Нобелевскую премию стал даже совладельцем ресторана «Русский самовар», где и сам любил посидеть, выпить, попеть русские народные песни. Вот отрывок из его интервью:
«— Чем занимается Иосиф Бродский, „пока не требует поэта к священной жертве Аполлон“?
Бродский: Он читает, выпивает, куда-нибудь ходит, смотрит, как садится солнышко или как оно восходит…»
Устав от одинокой жизни в глухом провинциальном городишке, Бродский в 1981 году переезжает в Нью-Йорк. Казалось бы, он переместился в центр литературной, светской, богемной, какой угодно жизни и в этом шумном мегаполисе позабудет о своем одиночестве. Поначалу так и случилось: его окружали друзья-эмигранты, журналисты исправно брали интервью, подружки плавно, без обид, сменяли друг друга. Многие из них — что итальянская славистка Аннелиза Аллева, что соседка по дому на Мортон-стрит Маша Воробьева, что американка Кэрол Юланд — искренне любили его, во всем помогали и служили ему, но, как пишет поэт:
У всего есть предел, в том числе у печали.
Взгляд застревает в окне, точно лист в ограде.
Можно налить воды. Позвенеть ключами.
Одиночество есть человек в квадрате.
В центре оживленного города Иосиф Бродский писал, что если «одиночество есть человек в квадрате», то «поэт — это одиночка в кубе».
Ночь. Дожив до седин, ужинаешь один.
Сам себе быдло, сам себе господин.
Целая группа стихов в сборнике «Урания» связана с Аннелизой Аллева. Бродский вписал ее имя над «Арией», над стихотворением «Ночь, одержимая белизной…», над «Элегией». А к стихотворению «Сидя в тени» он сделал следующую приписку: «Размер оденовского „1 сентября 1939 года“. Написано — дописано на острове Иския в Тирренском море во время самых счастливых двух недель в этой жизни в компании Анны Лизы Аллево»… Под посвящением той же Аннелизе другая фраза: «…на которой следовало бы мне жениться, что, может быть, еще и произойдет», — о чем и рассказал позже Евгений Рейн. Эти предположения о женитьбе высказывались и в адрес других добрых приятельниц Иосифа Бродского. Он готов был жениться и на итальянке, и на американке, и на полячке. Страшился пустоты одиночества, но для себя все же ждал чего-то необычного, как в детстве — ждал принцессу…
В Нью-Йорке он поселился недалеко от Гудзона, на Мортон-стрит, в доме, к которому сегодня ходят туристы, но на котором, в отличие от его питерского дома Мурузи, от дома в Норенской и даже от вокзала в Коноше, нет никаких мемориальных досок и памятных табличек. Спроси на нью-йоркских улицах про Бродского, никто никогда ничего не скажет. Да и что сказать: был некий профессор, вроде бы русский, который и школу-то среднюю не окончил, нигде не учился, но зато преподавал более двадцати лет в крупнейших американских университетах. Повезло парню. Поддержали как политическую жертву советского строя…
Услышав нечто подобное, Бродский злился, порой даже рвал отношения с теми, кто видел в нем прежде всего диссидента, жертву режима. Его откровенно бесило, что именно судом и ссылкой многие на Западе объясняли его мировую известность. Даже многие известные западные писатели признавали: мол, стихов Бродского не читали, но поддерживают его как пострадавшего от советского строя. Он же хотел, чтобы его ценили за поэзию, за его творчество, а не за судебный процесс и ссылку. И со студентами своими Бродский говорил не о плохом советском строе, а о великой русской культуре. Кстати, им он был известен скорее не как лауреат Нобелевской премии, а как лауреат американской премии Гениев, как гордость Америки. Кроме работы в университетах Бродский охотно ездил по всей Европе со своими лекциями. Все-таки Америка чем-то его не устраивала. Недаром о Нью-Йорке он не написал практически ни одного стихотворения, переносясь душой то в Венецию, то в Швецию, то в Париж, то в родной Петербург. Меня поразил его диплом нобелевского лауреата: на одной странице текст, где написано, что в 1987 году Нобелевскую премию по литературе получает Иосиф Бродский, а на другой — коллаж из памятных для поэта мест, где и Медный всадник, и Нева; сверху, как в православном храме, лики наших святых, и в середине нечто вроде буденовки с пятиконечной звездой. Неужели это специально для Иосифа Бродского придумали такую композицию?
Жизнь складывалась удачно, вот только, уходя от внешнего мира, он опять погружался в пугающую пустоту одиночества. Родителей уже не было в живых, с Мариной они окончательно расстались, с сыном Андреем отношения не сложились после его единственного приезда в Америку.
Что это? Грусть? Возможно, грусть.
Напев, знакомый наизусть,
Он повторяется. И пусть.
Пусть повторится впредь.
Пусть он звучит и в смертный час,
как благодарность уст и глаз
тому, что заставляет нас
порою вдаль смотреть.
На людях он веселился, любил посидеть в «Русском самоваре», попеть в компании друзей «Очи черные» и «Мой костер в тумане светит…». Иногда заезжал на ночь к подружкам, иногда привозил их к себе, но грусть не проходила.
