После выхода книги, после потока переводов почти на все европейские языки его как поэта узнал весь мир. Но в этой книге еще не было лучших северных стихов, написанных за время ссылки, лучших любовных стихов, стихов, возникших под влиянием английской поэзии. По сути, эта книга ранней поэзии дает нам понять, каким был бы поэт Иосиф Бродский, если бы не случилось ссылки.
И потому вернемся в Норенскую. Какая внутренняя работа происходила в нем за эти полтора года?
Северный край, укрой.
И поглубже. В лесу.
Как смолу под корой,
Спрячь под веком слезу.
И оставь лишь зрачок,
Словно хвойный пучок,
На грядущие дни.
И страну заслони…
Особенно поразило меня: «И страну заслони…» Ладно, сам под защиту Русского Севера просится, но что это он и о всей стране думать стал? И не только в этом стихотворении. 14 августа 1965 года, уже в конце своего пребывания в Норенской, поэт опубликовал в местной газете «Призыв» стихотворение «Тракторы на рассвете». Изумляет восторг перед утром трудового народа:
И восходит солнце, и смотрит слепо,
И лучами сонными избы косит.
И тракторы возносятся, как птицы, в небо,
И плугами к солнцу поля возносят.
Это рабочее утро. Утро народа!
Трудовое утро с улыбкой древней.
Как в великую реку, глядит на людей Природа.
И встает, отражаясь, от сна с деревней.
Пусть бы это и в самом деле было «паровозное» стихотворение — но никаких «паровозов», как уже говорилось, Бродский принципиально не писал. О своем восторге перед общим трудовым утром народа он еще скажет не в одном американском интервью и пронесет до конца жизни память о приютившем его уголке Русского Севера.
«В Норинской сначала я жил у добрейшей доярки, потом снял комнату в избе старого крестьянина. То немногое, что я зарабатывал, уходило на оплату жилья, а иногда я одалживал деньги хозяину, который заходил ко мне и просил три рубля на водку», — вспоминал Бродский. Приезжавший к нему друг Яков Гордин рассказывал: «Деревня находится километрах в тридцати от железной дороги, окружена болотистыми северными лесами. Иосиф делал там самую разную физическую работу. Когда мы с писателем Игорем Ефимовым приехали к нему в октябре шестьдесят четвертого года, он был приставлен к зернохранилищу — лопатить зерно, чтоб не грелось. Относились к нему в деревне хорошо, совершенно не подозревая, что этот вежливый и спокойный тунеядец возьмет их деревню с собой в историю мировой литературы».
Откровенно говоря, особенно скучать Иосифу Бродскому не давали. Приезжали отец с матерью (три раза), друзья и, что еще важнее, его возлюбленная, Марина Басманова, тоже приезжала трижды и надолго.
Да, сердце рвется все сильней к тебе,
и оттого оно — все дальше.
И в голосе моем все больше фальши.
Но ты ее сочти за долг судьбе,
за долг судьбе, не требующей крови
и жалящей тупой иглой.
А если ты улыбку ждешь — постой!
Я улыбнусь. Улыбка над собой
могильной долговечней кровли
и легче дыма над печной трубой.
Годы спустя в интервью Майклу Скаммелу на вопрос: «Как на Вашу работу повлияли суд и заключение?» — Бродский ответил: «Вы знаете, я думаю, это даже пошло мне на пользу, потому что те два года, которые я провел в деревне, — самое лучшее время моей жизни. Я работал тогда больше, чем когда бы то ни было. Днем мне приходилось выполнять физическую работу, но поскольку это был труд в сельском хозяйстве, а не работа на заводе, существовало много периодов отдыха, когда делать нам было нечего».
Приказом № 15 по совхозу «Даниловскому» Архангельского треста «Скотооткорм» от 8 апреля 1964 года Иосиф Бродский был принят на работу в бригаду № 3 в качестве рабочего с 10 апреля 1964 года. Худо-бедно проработал до июня 1965 года, затем устроился фотографом в коношский дом быта. Там числился до сентября. Осталось немало фотографий простых сельчан и коношан, сделанных разъездным фотографом Иосифом Бродским. В Коношском краеведческом музее этот цикл называют «Простые лица». Не пора ли организовать в Москве выставку фотографий этого простого сельского фотографа? Есть немало откровенных удач — все-таки пригодилась школа отца.
В январе 1965 года поэт писал из Норенской И. Томашевской: «И вот что я скажу Вам, Ирина Николаевна, напоследок: главное не изменяться, я сообразил это. Я разогнался слишком далеко, и я уже никогда не остановлюсь до самой смерти. Все как-то мелькает по сторонам, но дело не в нем. Внутри какая-то неслыханная бесконечность и отрешенность, и я разгоняюсь все сильнее и сильнее. Единственное, о чем можно пожалеть, что мне помешают сказать об этом всем остальным, — не будет возможности написать эти главные стихи. Но даже тогда — в этом сожалении — я буду знать, что я чист перед Богом (и перед землею), потому что я поступал так, как это нужно было небу. В общем, — я ни в чем на свете не виноват — ни духовно, ни нравственно. В первом я не сомневаюсь, а второе сумел искупить. И это во мне говорит не гордыня, а смирение, но смирение гор перед небом. Хватит с меня. Горе должно рождать не грусть, а ярость, и я яростен».
Там, в Норенской, для него сошлось всё: и познание души народа, и познание любви — самые счастливые дни жизни, и познание мировой культуры. Надо было забраться в архангельскую глушь, чтобы открыть для себя мир англоязычной поэзии — Джона Донна, Уистена Одена, Томаса Стернза Элиота и др. Иосиф Бродский вспоминал, как он открыл для себя Джона Донна: «Самое интересное, как я достал эту книгу. Я рыскал по разным антологиям. В шестьдесят четвертом году я получил свои пять лет, был арестован, сослан в Архангельскую область, и в качестве подарка к моему дню рождения Лидия Корнеевна Чуковская прислала мне — видимо, взяла в библиотеке своего отца — издание Донна в „Модерн лайбрери“».
В 1964 году в деревне Норенской было 14 хозяйств. Сейчас осталось лишь несколько дачников. Только в одном доме, что стоит напротив избы Марии Ждановой, до последнего времени жили муж с женой — Валентина и Афанасий Пестеревы. Афанасий умер, Валентина мне рассказывала, что она уже на зиму одна в деревне не останется, переедет к родственникам. Тогда деревня совсем запустеет, как многие другие. Вся надежда на приток туристов, связанный с именем Бродского. Как уже говорилось, местные уроженцы Лена и Толя Мальцевы привели в порядок дом напротив дома Пестеревых, сделав его гостевым домиком, и выкупили дом Таисии Ивановны, тоже обновив его. Это их небольшой семейный бизнес, благодаря им держится до сих пор какая-то жизнь в Норенской. Еще одно строение, дом Пашкова прямо напротив дома Таисии Ивановны, превратили в музей сельского быта.
На внимание туристов рассчитывают и в поселке Коноша — крупном железнодорожном узле с населением 12 тысяч человек. Почти никого из знавших Бродского здесь не осталось, но его именем названа районная библиотека. Ее сотрудница Надежда Ильинична Гневашева, прекрасный экскурсовод, любящий и поэзию Бродского, и историю своего края, встречала нас с женой, когда мы на вечернем поезде приехали из Москвы в Коношу. Переночевали в гостинице и рано утром вместе с Надеждой Ильиничной отправились по следам поэта. Ей известны все места, где в Коноше бывал или останавливался поэт: милиция, суд, некое подобие тюрьмы, где держали задержанных, в том числе и Бродского, библиотека, аптека, Дом культуры, комбинат бытового обслуживания, где Бродский работал разъездным фотографом, редакция газеты, где были напечатаны два его стихотворения: одно — 14 августа 1965 года, второе — 5 сентября. Газета не решилась опубликовать третье, предложенное Бродским «В деревне Бог живет не по углам…», но это и понятно — в те времена Бог был не в чести.
