Я бы заячьи уши пришил к лицу,
наглотался б в лесах за тебя свинцу,
но и в черном пруду из дурных коряг
я бы всплыл пред тобой, как не смог «Варяг».
Но, видать, не судьба, и года не те…
Прекрасное стихотворение «Дружок», ставшее позже песней. Так и видишь храброго зайца со свисающими вниз ушами, готового на всё ради своей любимой. Может быть, мировая поэзия и выиграла от этой неразделенной любви, но вряд ли поэт использовал образ Марины Басмановой лишь как символ любви, как прообраз Лауры или Беатриче. Может, он тогда и вены резал не один раз тоже ради поэтической игры? Может, поехал из Москвы прямо в лапы к ждущей его милиции и к своему судебному сроку все ради того же поэтического образа?
Нет, как бы ни кривились иные оппонентки, Иосиф Бродский был поглощен одной на многие годы и десятилетия любовной страстью к конкретному человеку, любил его со всей определенностью и детальностью. Он мог войти в любую роль, чтобы прояснить свои чувства, но роль возлюбленного он не играл никогда. Он мог сколько угодно играть в зайца — это был его карнавал, но именно его, и никого больше. Заячья игра была им придумана не для парадных встреч, а для хоть какого-то объяснения своей любви. Но когда пришла зима в их любви, тут уж не помогали никакие храбрые пляски:
Пришла зима. Ни рыб, ни мух, ни птиц.
Лишь воет волк да зайцы пляшут храбро.
Как ни пляши, но опять же из его «заячьих стихов» мы знаем:
Что тут скорбеть? Вот и достиг сходства велика.
Вот тебе месть: сам разгляди сразу два зайца.
Тщишься расчесть, милый, поди, с кем оказался?..
И уже в 1980 году, тогда же, когда был написан «Дружок» с пришитыми заячьими ушами, пишутся и «Стихи о зимней кампании…»:
Если что-то чернеет, то только буквы.
Как следы уцелевшего чудом зайца…
Но забудем об уцелевшем чудом зайце, пришившем уши к лицу, чтобы хоть в этом шутовском облике оказаться рядом с любимой. Его прекрасные любовные стихи, его «Новые стансы к Августе» всегда были обеспечены реальным содержанием. Да еще каким! Новогоднюю ночь с 1963 на 1964 год Марина Басманова провела в Комарове на писательской даче вместе с Дмитрием Бобышевым. От этих страстей загорелись даже занавески на окнах дачи. Позже Бобышев вспоминал:
Но как остановились эти лица,
когда вспорхнула бешеная птица
в чужом дому на занавес в окне,
в чужом дому, в своем дыму, в огне…
Немногое пришлось тогда спасти!
Нет, дом был цел, но с полыханьем стога
сгорали все обратные пути,
пылали связи…
…Моя свобода и твоя отвага —
не выдержит их белая бумага,
и должен этот лист я замарать
твоими поцелуями, как простынь,
и складками, и пеплом папиросным,
и обещанием имен не раскрывать.
Я не собираюсь ни в чем оправдывать Бобышева, восполнившего свою поэтическую зависть к таланту Бродского романом с его невестой. Прав Сергей Довлатов, написавший: «Знаю я Диму, переспит с чужой женой и скажет — я познал Бога!» Увы, так и было. По-мужски его и на дуэль можно было вызвать, и морду набить, и просто с моста какого-нибудь сбросить. Тем более он знал, что по пятам за Иосифом ходят гэбэшники — и подло спровоцировал его на приезд из спасительной Москвы в Питер. А дальше, как и положено, арест, суд, ссылка в Норенскую.
Но, думаю, в самом любовном романе он как бы и ни при чем. Марина, уж не знаю зачем и по каким колдовским наговорам, сама выбрала его как временного ухажера. Бобышев-то уже решил и жениться на Марине — мол, пусть мне Иосиф всю жизнь завидует. А Марина покрутила с ним на виду у всех и грубо отставила. Для полноты издевки еще раз пришла к нему уже беременная от Бродского и спросила: «Возьмешь с ребенком от Иосифа навсегда?» А получив согласие, отвернулась от него и ушла, тоже навсегда…
Тогда, с тогда еще чужой невестой,
шатался я, повеса всем известный,
по льду залива со свечой в руке,
и брезжил поцелуй невдалеке.
Мне такое предательство друга противно, вызывает омерзение. Напроказил в Питере и приехал в Норенскую вслед за Мариной. Как его Иосиф там не убил топором, не переехал трактором? Поделом было бы… О нем и писать не хочу. И мемуары у него такие же мерзкие, пошлые.
В чем вечная загадка Марины Басмановой, никем и никогда не разгаданная? Не то, что простил, а выпросил прощение у нее Иосиф Бродский, зажили вместе дальше. Уже и ребенка от него ждала, ни о каких абортах не думала. И вновь ушла. Родила сына, назвала, как в «Пророчестве» Бродского, Андреем, но и фамилию дала свою — Басманов, и отчество сначала хотела дать от деда, Павлович, и лишь потом, смягчившись, назвала Осиповичем. И так продолжалось вплоть до женитьбы Бродского на Марии в 1990 году.
Марина сама мне рассказывала, что Бродский из Америки, уже став нобелевским лауреатом, все так же уговаривал ее приехать с сыном к нему. Какая уж тут корысть: жила в бедности, вдвоем с сыном, ни за кого замуж не собиралась. Никаких интервью, никаких мемуаров, ни одной фотографии в печати.
Я спрашиваю ее: вы же героиня мировой поэзии, неужели от себя так ничего никому никогда и не расскажете, не напишете? Читателя же не интимные подробности интересуют — важно знать, как создавались такие изумительные стихи, отнюдь не виртуальные, не замаскированные, о ней, о Марине Басмановой. Напишите хотя бы комментарии! Может, и напишутся…
С Мариной у нас отношения дружеские. Во-первых, она знает, что когда-то я был вхож в кружок художника Владимира Стерлигова и его жены Татьяны Глебовой, куда ходили и ее родители, известные питерские художники, ученики Казимира Малевича; может, мы даже и встречались тогда в юности, под Ленинградом. Во-вторых, и взгляды на многое у нас с Мариной схожие. Скажу только, что наши либералы зря раздувают сплетню о якобы антисемитизме Басмановых: не было никакого антисемитизма в стерлиговском кружке. Да и вряд ли Марина при ее независимости стала бы спрашивать совета у родителей. И тем более, будь она антисемиткой, не стала бы рожать ребенка от Бродского. В ее нежелании выйти за него замуж, уехать в Америку, жить с ним — знаменитым, всемирно признанным, преуспевающим — одним домом, видна выстраданная ею концепция своей жизни, своего принципиального одиночества. Даже единственного сына Андрея Марина Павловна рано отпустила от себя, дав ему полную волю.
Бродский как-то уже после северной ссылки специально съездил на ту комаровскую дачу, где Марина осознанно устроила небольшой пожар. И многие его стихи о горении, о пепле, о пожаре идут как воспоминание об этом пожаре Марины. В каком-то смысле он был в восторге от ее поведения, хотя мучений эта любовь ему доставляла гораздо больше, чем Марине. Мгновения любви сменялись месяцами отчуждения, месяцы совместной почти семейной жизни в той же Норенской сменялись годами редких телефонных звонков и писем. Хочется верить, что эти письма с обеих сторон не уничтожены.
