Отдельное почетное место занимала коллекция гравюр и эстампов.
Было в библиотеке графа и много книг по истории. Он собирал все – книги по русской и зарубежной истории, мемуары, трактаты о Великой французской буржуазной революции, сочинения отцов церкви, в основном западноевропейских католических авторов, а также философские трактаты Монтеня, Вольтера, Руссо, Монтескье, причем наибольший интерес представляли для него книги зарубежных авторов – даже по отечественной истории.
И, разумеется, на самом видном месте стояли опубликованные его отцом документы деда, фельдмаршала Шереметева, переплеты которых украшали гербовые суперэкслибрисы Шереметевых.
При этом, несмотря на замкнутый образ жизни, в доме было множество слуг – около трехсот – и деньги на содержание поместья выделялись колоссальные – почти сто тысяч рублей ежегодно.
Управляющим Фонтанного дома в то время служил Никита Александров, сын предыдущего управляющего Петра Александрова. Николай Петрович ценил его верность и старания на службе, а кроме того, он, как и его отец, стремился проявлять заботу о своих людях и их семьях и заботился об их образовании. Так, в августе 1796 года он писал из Москвы в домовую канцелярию Фонтанного дома:
«Детей Петра Александрова, – писал он из Москвы в свою петербургскую канцелярию, – стараться отдать учиться грамоте, читать, писать по-русски, а также и арифметике, а по прописанные науки – оставить».
Прасковья Жемчугова жила там же, в Фонтанном доме, на так называемой тайно-семейной половине, куда не было доступа посторонним. Именно там находились комнаты невенчанной жены графа – спальня, предспальня и гостиная, называемая Красной или Суконной комнатой – по цвету обивки стен. Комнаты Николая Петровича были рядом и соединялись с ее комнатами небольшим мостиком.
Едва переехав в новый дом, Прасковья попросила:
Позволь мне посадить под окнами два дерева – березу и клен. Они будут шуметь на ветру, и я буду представлять, будто это ты со мной говоришь вечерами.
Граф, конечно же, разрешил. Деревья эти как памятник их любви долго еще росли в саду.
Слишком часто он оставлял Прасковью по вечерам одну и знал, как тяжело ей переносить это одиночество. Девушка, которую прислуга между собой называла «барская барыня», не могла себя чувствовать хозяйкой в доме, не могла принимать вместе с графом гостей и сопровождать его – для общества и двора он оставался холостым мужчиной.
Вместе с ней, чтобы составить ей компанию, жили в Фонтанном доме и другие артистки бывшего Шереметевского театра, с которыми она была дружна, – Татьяна Шлыкова, Степанида Мукосина, Марфа Урузова.
Ближе других девушек ей была Татьяна. Ее отец был оружейным мастером при Ригскаморе в Фонтанном доме при отце Николая Петровича, а мать, Елена Ивановна, состояла при графине Варваре Алексеевне и даже была ее доверенным лицом. Как и Прасковья, Татьяна попала в театр рано – в семь лет ее взяли на обучение. Невероятно пластичная, гибкая, легкая, она быстро стала первой танцовщицей в театре еще во времена графа Петра Борисовича, и танцевала в Кусково перед самой императрицей.
Прасковья, чистой душе которой чужда была зависть, восхищалась ею вместе с другими, а Татьяна любила слушать чистое пение девушки, и вскоре они стали подругами. Неудивительно, что граф забрал Татьяну в Петербург, когда решил переезжать, – он знал, что для Прасковьи она ближе сестры.
Фактически, подруги по театру составляли весь круг общения Прасковьи – большую часть времени она проводила в стенах Фонтанного дома и выезжала главным образом в церковь.
Но, спустя некоторое время, Николай Петрович Шереметев, наконец, решил представить возлюбленную свету.
Конечно, он не мог представить ее как крепостную артистку, и решил устроить небольшую мистификацию. Заранее пустив слух, что из Франции приехала известная актриса неземной красоты, он пообещал устроить ее выступление на приеме в своем Фонтанном доме. Общество было заинтриговано, все с нетерпением ждали начала выступления.
И вот, наконец, загадочная артистка предстала перед публикой. Тонкая фигура, окутанная дымчатым шелком, появилась на сцене. На шее девушки сверкали фамильные драгоценности Шереметевых, и по залу пронесся шепот.
Неужели новая фаворитка графа? Но если он надел на нее украшения, верно, думает жениться?
Тем временем голос, выводящий слова французской песни, был настолько прекрасен, что шепот смолк. Все могли только наслаждаться прекрасным выступлением, но едва девушка замолчала, раздался голос:
Позвольте, но разве это не крепостная Шереметева? Не Прасковья Жемчугова? Мне кажется, я видел ее в Кусково, в одном из спектаклей.
Возмущению света не было предела. Распутство графу охотно простили бы, но такую верность и любовь – никогда. Слишком многие девушки мечтали выйти за него, слишком многие молодые вдовушки бросали в его сторону многозначительные взгляды, слишком многие беднеющие аристократы, имеющие дочерей на выданье, мечтали породниться с графом Шереметевым.
Подумать только, и он посмел надеть на эту крестьянскую девчонку украшения своей матери! Бедняжка Варвара Алексеевна, если бы она только могла это видеть!
Обман полностью раскрылся.
Глава 13
«Вечор поздно из лесочку…»
Теперь не могло быть и речи о том, чтобы Прасковья появилась на сцене. От переживаний девушка слегла. К тому же из-за сырого климата Петербурга обострился наследственный туберкулез, и она совершенно потеряла голос.
Прасковья все больше времени проводила в слезах. Мало она натерпелась насмешек от своих же, от крестьян, пока жила в Кусково?! Мало над ней насмехались, дразнили ее, кричали обидные слова?! Теперь и в Петербурге на нее ополчились, да не крестьяне уже, а дворяне, которые прежде рукоплескали ей на спектаклях и восхищались ее голосом – голосом, которого теперь у нее не стало.
Сидя в одиночестве, она вновь и вновь вспоминала счастливые девять лет, которые провела с Николаем. Вспоминала их первую встречу – что было бы, если бы тогда, встретив Николая в поле, она отказала графу? Спокойная жизнь в деревне, дети, покой и уважение.
Слова сами возникли в голове, и она потянулась дрожащей рукой за пером и бумагой. Перед глазами встали родные пейзажи Подмосковья, лица подружек. Вспомнила она и Ивана, за которого хотели отдать ее замуж. Строки возникали на бумаге из ниоткуда, будто сами собой:
Вечор поздно из лесочку
Я коров домой гнала,
Лишь спустилась к ручеечку,
Близь зеленого лужка:
Вижу, едет барин с поля,
Две собачки впереди,
Два лакея назади.
Повстречавши он со мною,
Бросил взор свой на меня:
«Здравствуй, милая красотка,
Из которого села?»
«Вашей милости крестьянка», —
Отвечала ему я.
«Ты скажи, моя милая,
Чьего дому, чьего матери-отца?»
«Вы изволите знать Петрушку:
Я его, сударь, сестра». —
«Не тебя ли, моя радость,
Егор за сына просил?
Нет, Егоров сын не стоит,
Не к тому ты рождена:
Вот ты завтра же узнаешь,
Какова судьба твоя!»
Я пришедши домой,
Всех подружек собрала:
«Вы послушайте, подружки,
Что мне барин говорил, —
За себя замуж просил».
Все подруженьки взглянули,
Улыбнулись надо мной:
«Его воля, его власть,
Куда хочет, и отдаст!»
Хоша барыней я буду,
Я Ванюшу не забуду:
Я Егорову семью
Всю отроком слобожу,
Вот я милого Ванюшу
На волю отпущу!
Но ведь не просит ее барин замуж за себя, и никогда не попросит – не бывало такого, чтобы граф женился на крестьянке, пусть уже и не крепостной, а вольной. И Прасковья снова залилась слезами.
