Чистая улочка.
Метут, стало быть. И дома хорошие, каменные. Иные — в два этажа. На первом — лавка, на втором хозяева живут. Удобно, если подумать. Еська, может, когда вся эта история закончится, такую прикупит. И будет торговать… ну теми ж пряниками.
— А и хочу, — с вызовом сказала Щучка.
Мальчонка, что крутился подле с лотком, к шее привязанным, подскочил, затараторил:
— С изюмой… с орехами… ось на меду вареные… печатные…
Щучка замерла.
Она что, прежде пряников не видывала? Воровка же ж. И руки у нее легкие. Помнится, в былые годы это за развлечение было, пряника добыть. Разносчики даром что малолетние, а тоже по-свойму ловки. Чуть зазеваешься — и за руку схватят.
Неужто не таскала никогда?
— Этого бери. — Еська указал на печатного зайца с сахарными глазами.
Щучка взяла кошку медовую.
Ничего, тоже вкусная.
Мальчонке Еська кинул медяк. И тоже пряника выбрал.
— Недоедаешь? — не удержалась девка. Вот что за норов? Он ей ни слова, ни полслова, а она колючки растопырила.
— Да нет… на улице слаще… куда гуляем-то?
— Никуда. Просто…
За Калачной улочкой прятался Ильин переулок, в народе именуемый Портняжным. Здесь лавки стояли густенько, тесно. И пахло иначе — тканями. Торговали ими, а еще кружевом всяким, лентами атласными, печатными и расписными, платьем готовым. Вона, выволокли на солнышко болвана деревянного, разодели в широченный алый летник из стеганой ткани.
Красотень.
Поверху бусины крупные, блестят на солнышке, переливаются.
На плечах платок зеленый с ружами, золотом подмалеванными… глядеть больно.
И Щучка застыла. Вперилась в болвана пустым взглядом.
А после вздохнула и тихо сказала:
— Он меня выгнал.
— Кто? — Еська сперва не понял, об чем это она.
— Он… — Щучка с нетерпения ногой притопнула.
Безликий.
— Сказал, что его дело было замуж меня выдать… он и выдал. А дальше пусть со мной муж мается.
Это, конечно, было сюрпризом. И подумалось Еське, что сюрпризы, если разобраться, он не слишком-то любит. И вот что делать с этой… молодой женой?
Послать куда подальше?
Не пропадет. И, может статься, сама обретенной свободе рада будет. Но… Безликий не простит? Да и сам себе Еська, если влипнет она в историю — а эта, судя по клейму на физии, всенепременно влипнет, — тоже не простит.
Все ж перед Божиней клятву давал.
Любить и заботиться.
Любить — это — конечно, навряд ли… такую пойди-ка попробуй полюби, но заботиться он может. И должен.
— Вещи твои где?
— Нету. — Она вцепилась в пряник. — Он сказал, что то барахло… что ты… новое… не думай, мне ничего не нужно. Я как-нибудь проживу и без тебя… и вообще…
— Помолчи, — поморщился Еська. У него и без ее трескотни голова пухнет. Проживет она… ага, амулет — дело хорошее, но он рано или поздно разрядится, и увидят тогда добрые люди клеймо на щеке боярыни. И станут недобрыми людьми.
У них это быстро.
Объяснить не позволят. Заклюют. А если и нет, то найдется кто, напишет челобитную, укажет тайному сыску, и уж тогда-то… как бы вновь на площадь не отправили.
— Остановилась где?
— Пока нигде.
— Понятно…
— Ничего тебе не понятно!
— Пряник жуй, — велел Еська, прикидывая, как быть. Все ж таки бросать ее — не дело, как оно дальше сложится, еще непонятно, может, если попустит Божиня, разбегутся пути-дороженьки… о другом варианте он старался не думать. — Отведу-ка я тебя…
…на постоялый двор? Нет, у девки характер шальной, да и… на дурной отведи, где физия Щучкина ведома, так Безликому мигом донесут. И претило Еське девку оставлять среди людей лихих. Может, она и не воплощение святости, но и он не безгрешен.
Выбрать какой получше? И там вопросы возникнут, как вышло, что боярыня-раскрасавица не бедного кошелька да одна мается? Где провожатые? Дворня? Хоть бы одна холопка захудлая, без которой и бедные боярыни обойтися не способны?
Нет, не вариант.
Дом снять?
Не так сие быстро.
Акадэмия… там тоже за полчаса вопрос не решить. Пока перед братьями покаешься, пока… матушку тревожить — лишнее… к Михаилу Егоровичу на поклон? Еська сходит, он не гордый, но пока суть да дело…
…а у Зославы дом огроменный. Хватит как-нибудь места всем.
Руку он все ж скрутил калачиком, и Щучка, фыркнув, что кошка раздраженная, в нее вцепилась. Пошли медленно, гуляючи…
— Поживешь пока у моей знакомой… сама она в Акадэмии учится… и послушай, надеюсь, не надо говорить, чтоб там, где живешь, не гадила?
— Не дура.
— Мало ли… — не удержался Еська. — Я тебя не знаю…
— Как и я тебя.
— Вот то-то и оно… тебе одежи прикупить бы какой. Сама гляди, чего тебе надобно, я в этом не очень… — Еська остановился перед лавкой, которая была вроде и не велика, но и не сказать, чтобы мала. Окна пусть и махонькие, но стеклянные. Двери отворены.
Над ними колокольцы на нитках висят, позванивают.
И приказчик молодой, завидев гостей, поспешил навстречу:
— У нас ноне тканей привезли… есть сукно саксонское, беленое. А есть с печатею… — он говорил неспешно, с чувством собственного достоинства, отчего и Еська исполнился некой престранной уверенности, что сукно это и вправду самого лучшего качества. Всю улочку обойди — а другого такого не сыщешь.
…менталист, стало быть. Дар небось слабенький, если не взяли в Акадэмию. А может, и сам не захотел магиком быть. Оно ж дело долгое, муторное. Вот лавка — иной коленкор, сидишь себе целыми днями, на людей глядишь.
Торгуешь.
И прибавляется хозяину копеечка, и ему тоже…
Приказчик дернулся и замолк, уставился на Еську обиженно. Ага… воздействие — вещь опасная, особенно когда на одаренных действуешь.
— Я на улице постою. Ты тут сама… решай, чего тебе надобно, — сказал Еська и вышел, огляделся…
Нож он поймал пальцами, как учили, но выкручивать не стал.
Послал по железу горячую плеть.
И взвизгнул нищий, схватившись за ладонь.
— И что это было? — Еська нищего за шкварник ухватил.
Несло от того…
…стало быть, из тех, которые за чертою обретаются, в норах да на дрянных улицах. При храмах братия себя блюдет, знает, что за страдания народ на монетку-другую расщедрится, потому язвы и раны казать можно, но вот вонючему да вшивому подавать побрезгуют.
