Запах духов, вкус помады… Тонкая рука на твоем плече, гладкая словно шелк кожа. Легкое дыхание, ощущение тепла. Глаза, смотрящие прямо тебе в душу. Ты приехал — на испанском, она в быту уже разговаривала на испанском, не на русском.
И чудовищное чувство страха и вины, гнетущее, давящее, пригибающее к земле. Страха за то, что однажды он не сможет ее защитить. И вины — за то, что он с ней сделал.
Ты приехал….
Это не ее шрам. Это твой шрам. Твой страх и твой позор — шепчет кто-то в ухо — ты отправил ее туда, потому что сам не пошел.
Ты приехал….
В первый раз он познал женщину, когда дед со своими товарищами — взяли его в офицерский бордель. Ему было четырнадцать. Дело было в Чили, были последние годы и месяцы диктатуры, Они многие туда перебрались, в Аргентине было уже откровенно плохо, а в Чили — еще ничего. Бригадира Мишеля Краснова, самого опасного человека в Чили, командира эскадронов смерти, который работал только по верхушке коммунистической и социалистической партий, по врагам государства — назначили руководить санаторием для высшего командного состава чилийской армии. Там было весело, там принимали самых разных гостей… в те дни там отдыхал южноафриканский полковник из БОСС
[10] и люди генерала Стресснера
[11]. Было весело, чилийские вина в мире тогда никто почти не знал, но они были так же хороши… и над всеми на этим, над надрывным весельем — висела черная тень конца. Все понимали, что времена изменились, и их мирок — это ненадолго. Самые умные — уже продумывали варианты ухода в тень, на дно. Дед тоже продумывал — он всегда был умным. Но он всегда люто, искренне верил что — что бы не происходило в ближайшие десять лет, двадцать лет, тридцать лет — однажды их снова призовут, однажды они снова станут нужны. Маятник истории — устремится в противоположном направлении — и снова провернется кровавое колесо…
Тогда они много пили, а потом поехали в бордель, в город — они все, парагвайцы, тот полковник из БОСС. Бордель был проверенным, коммунисток там точно не было — проверять надо было, потому что в страну проникали подрывные элементы и было настолько опасно, что члены хунты не передвигались на машинах, у каждого был свой вертолет и каждый день — эти вертолеты совершали посадку на крышу здания одного из первых в Сантьяго небоскребов, ранее принадлежавшего американской телефонной и телеграфной компании. Там, на последних этажах — находился уже много лет центр власти страны.
Вот, они приехали в бордель, и стали выбирать девиц, а потом подвыпивший южноафриканский полковник хотел взять сразу двух, но с двумя он явно бы не справился, он бы и с одной, честно говоря, не справился, потому что напился изрядно… но было уже заплачено. И кто-то крикнул — Ангелито, вот твой шанс. Давай, стань мужчиной…
И он стал.
Он помнил ее глаза. Он не хотел, но она сказала — давай, а то меня побьют…
Его дед очень уважал страх. Любил страх. Его всегда окружал страх. В отличие от многих других — он прятался за высокими заборами, часто они жили на обычной гасиенде, в дорогом районе под Буэнос-Айресом, типично местной, испанской, с дверями на уровне земли. Можно было войти… в доме было оружие, много оружия — но все равно можно было войти.
Никто не вошел. Дед усмехался — боятся…
Боятся…
Вот это — отсутствие страха — было самым важным. Не бояться — совсем не бояться — научил его дед. Этому же — не бояться — он научил и ее. Как умел.
Когда у тебя с детства изломана судьба, когда ты не более чем половая тряпка, о которую вытирают ноги — очень легко сломаться. Она не сломалась… он сразу это понял. Не сломалась, несмотря ни на что, в ней все еще горел тот огонек, что делает человека свободным и сильным. Он всего лишь раздул этот огонь — в смертельное для других пламя…
Он вдруг понял, что она не спит. Смотрит на него.
— Морена… — тихо проговорил он, назвав ее не по имени, как обычно, а по оперативному псевдониму, который она выбрала себе сама, отказавшись от себя прошлой и став другой. Морена. Богиня зимы. Ангел смерти…
Его рука нащупала едва заживший шрам.
— Больно?
Она покачала головой.
— Я справилась. Слышишь?
— Знаю.
— Я справилась…
Она свернулась клубочком.
— Я справилась. Ты не представляешь, насколько для меня это важно.
— Знаю.
Она покачала головой, едва видимая в темноте.
— Нет. Не знаешь…
…
— В Париже на вокзале ко мне пристали трое ублюдков. Муслики. Один из них сказал — ну что, белая шлюшка, поиграем.
— И что ты сделала?
— У меня была бутылка. Одного я ударила по голове… бутылка разбилась. Второму разрезала лицо. Третьему чуть не вырезала глаза осколком стекла.
— Кто-то видел?
— Нет. А если и видел, вряд ли полиция заинтересуется этим. Город оккупирован мусульманами, они такое творят…
— Отпечатки?
— Нет.
Он вздохнул.
— Я жалею, что научил тебя…
— Нет!
…
— Нет, ты был прав. До этого… каждый мог… понимаешь, у меня не было ничего, я ничего не могла сделать с тем чтобы…
— Не думай об этом… — приказал он — просто забудь. Ничего этого не было. Забудь.
— Но это было! Понимаешь, было!
…
— Чтобы со мной было сейчас? Меня бы, наверное, уже убили, или я заразилась бы всем, чем только можно. Меня использовали. Я не могла ничего сделать с теми, кто творил со мной такое. Но теперь я могу. Я могу дать отпор.
— Спи.
— Я люблю тебя. И сделаю все, что ты скажешь.
— Спи. Обо всем — завтра.
— Хорошо…
Он вслушивался в ее дыхание… оно стало спокойнее. Надо бы и ему поспать… но он вряд ли заснет.
Страшен мир….
Мир всегда был страшен — и он не питал насчет этого ни малейших иллюзий. Мир был страшен, кровав, жесток… что говорить, если его мать расстреляли сразу после его рождения и сделали это — по приказу его деда. Он ведь узнал об этом только после смерти старика…
Его самого учили отвечать на зло — злом. Учил дед. Учили инструкторы в школе спецназа в Коронадо. Учили в Школе Америк. Он делал то, чему его учили, но никогда не задумывался — а где конечная точка? Где финал всего этого.
