— Ты иди, Марусь. Иди, разбери пакеты на кухне, ужином займись. А мы с тетей пока поговорим.
Кивнув, Маруся повернулась, вышла из комнаты. Марк закрыл дверь, уселся в кресло, закинув ногу на ногу и сложив на колене схваченные в замок пальцы. Помолчал, потом спросил тихим и ровным голосом, будто не замечая ее слез:
— Что случилось, тетя? Вас кто-то обидел?
— Меня не обидели, меня просто убили, Марк. Мои дети меня убили. Они будто сговорились меня уничтожить.
— Каким же образом? Вы можете объяснить?
— Словесным образом, Марк. Словом тоже можно убить человека, разве ты об этом не знаешь?
— Почему же? Еще как знаю. И все же?
— Ой, я не могу… Мне стыдно повторить, что они мне тут наговорили. Оба. Даже язык не поворачивается.
— Но вы все же попробуйте. Не бойтесь, это не страшно.
— Да как же не страшно, если страшно! Они… Они же ненавидят меня, Марк! За что? Почему? Я же мать… Я столько для них сделала. У них нет права меня ненавидеть.
— К сожалению, ненависть не спрашивает, когда приходит, есть ли у нее право на существование. Слишком коварное чувство, слишком неконтролируемое. Человек должен до крайней точки дойти, чтобы сказать кому-то — ненавижу. Не отдавать отчета в своих словах. Разве не так?
— Все так, да. Но я не понимаю, чем я, родная мать, заслужила. Это же кощунство — испытывать ненависть к родной матери! Так не должно быть! Мать для любого человека — это святое! Это… Это уголовно должно быть наказуемо! Дети должны уважать и любить родителей, это закон. И не нами этот закон придуман.
— О, сколько эмоций в голосе, будто вы гвозди в доски вбиваете. И очень уверенно вбиваете. Раз — и по самую шляпку.
— Но разве я не права? В чем я не права? Скажи! Разве дети не должны любить и уважать своих родителей?
— Да, вы правы. Действительно, должны. Но что — должны? Помогать — да, должны. Заботиться — тоже должны. Но неужели вы думаете, что можно заставить любить по закону?
— Ой, не обобщай…
— По-моему, это вы обобщаете, тетя. А я отделяю одно от другого. И пытаюсь вам объяснить, почему…
— А не надо объяснять! Я свои законные права знаю! Да я… Я на телевидение позвоню, пусть о моих детях в передаче расскажут, в той, которая каждый вечер по центральному каналу идет! Там о таких случаях много рассказывают, когда дети бросают своих родителей на произвол судьбы! Пусть им стыдно станет, когда вся студия на них будет пальцем показывать!
— Ну, студия будет, конечно. И стыдить будет, и пальцем показывать. Студии только дай цель, в которую можно кидать камни. А потом что? Ну, пристыдят ваших детей, по телевизору покажут, камнями закидают, опозорят на весь свет… А дальше что?
— А дальше у них совесть проснется! Если должны, значит, должны! Таковы правила жизни.
— Нет, это не ваш случай, тетя. И не ваши правила.
— То есть?! Ты хочешь сказать, что я, как мать, — исключение из правил? Но почему? Да, я была с ними в детстве строга и требовательна. Да, я не давала им распускаться и хотела, чтобы из них получилось что-то, хотела их вывести на большую дорогу. И не я виновата, что из них ничего не вышло! Я же хотела…
— Да, вы очень хотели, я помню. Только их не спросили, хотят ли они тех дорог, которые вы для них придумали. Да вам бы и в голову это не пришло — спрашивать. Вы лепили из них то, что хотели, развлекались единоличным творчеством. Разве не так?
— Да, но… Я же для них старалась. Для их же блага.
— Стараться можно разными методами, тетя. От ваших методов у них перебор наступил. Вы же наверняка свои методы перевели и во взрослую их жизнь, только эти методы другие формы приняли, а по сути — то же самое, что и в детстве. Да, перебор… Свободного места внутри не осталось, все доверху заполнилось неприятием, понимаете? Причем резко заполнилось, в один момент. Я уверен, они и сами не поняли, как это произошло. Понимаете, о чем я говорю, тетя?
— Нет, я не понимаю, Марк.
— Ну, это как бутылка, которую подставили под тонкую струю воды. Она наполняется, наполняется… Очень долго по времени наполняется. Кажется, что процесс бесконечен, что свободного места еще полно. А потом вода доходит до горлышка и — раз! — не успеешь опомниться, как она уже поверху льется! И это самый короткий, коварный момент наполнения, его трудно контролировать, вы никогда не замечали? Вот и у Жанны с Юлианом так произошло. И сами не заметили, как полилось наружу.
— Да что, что у них полилось, Марк? Я не понимаю твоих аллегорий. Объясни.
— Да нечего и объяснять, и без того все ясно. То и полилось, что втекало долгие годы, что накопилось, что дошло до горлышка. То, что вы сами в них складывали. Ваш контроль, ваша вседозволенность и властность, ваше разочарование от их неудач, ваше самоуправство и раздражение, ваша убийственно насмешливая холодная ирония, в конце концов. И ваше чувство собственности, которое называется «я им всю жизнь отдала», и требование благодарности к себе и любви к себе. Довольно жестокий коктейль получился, термоядерная смесь. Когда-то она должна была зашевелиться и выплеснуться, что ж. Время пришло.
— Ты хочешь сказать, что мои дети злопамятны? Но я же мать. А матери все нужно прощать — автоматически, потому она мать, и этим все сказано! Они же должны понимать, они права не имеют. Это же страшно, что ты сейчас говоришь! Это невозможно!
— Да, я понимаю, что вам страшно и что подобное кажется невозможным. И возмущение ваше вполне искренне — как же так, мол! Я беспомощна и беззащитна на данный момент, и потому меня должны любить и жалеть! Обязаны!
— Да, именно так! Обязаны! Родителей не выбирают, какие есть, такие и есть! Еще ни один родитель не сделал ничего такого, что бы шло во вред своему ребенку! По крайней мере, сознательно. Дети должны это понимать. И долг свой обязаны исполнять, как бы там ни было, хотят или не хотят!
— Да все дело в том, что они хотят! Хотят, но не могут! Да, им стыдно, и от стыда еще хуже становится. Но все равно не могут! Не владеют собой, понимаете? Когда психика переполняется накопленным негативом, человек перестает управлять собой. Это физика с химией, с этим ничего поделать нельзя.
Елена Максимовна приподняла голову, глянула в лицо Марку, прищурив глаза и горделиво поджав губы. По всему было видно, что спокойный, доброжелательный тон Марка ужасно раздражает ее. Но пересилила себя, не выпустила наружу ни одной гневной эмоции, заговорила вполне миролюбиво:
— Ты говоришь сейчас ужасные вещи, Марк… Ужасные! И я бы даже рассердилась на тебя, но не могу себе этого позволить.
— Почему?
— Но как я могу… Ты же не Марк, мой племянник, ты Матвей Горюнов! Известный писатель, непререкаемый для меня авторитет!
— Ну что вы, тетя… — пожал плечами Марк, с удивлением и грустью на нее глядя, — мне бы как раз хотелось, чтобы Матвей Горюнов при нашем разговоре не присутствовал… Но если вам так легче…
