Елена Максимовна ничего не смогла ему ответить — огромный ком ужаса и обиды застрял в горле. Она смотрела, как сын поднялся из кресла, как пошел к двери, неуклюже заправляя вылезшую на спине рубашку. Вдруг обернулся, спросил, будто опомнился:
— Тебе ничего не надо? Может, чаю сделать?.. Или поесть?..
Она молча помотала головой, чувствуя близкие слезы. Очень хотелось, чтобы сын увидел, как плачет его мать, но слезы никак не могли перебраться через ком, который застрял в горле. Наверное, слишком неожиданным оказалось это сыновнее «не люблю», организм не успел принять, не успел среагировать. Да и какой организм способен принять?.. Обвинение — да. Обвинение переносится проще, обвинение ожидаемо, — кого еще винить в своих неудачах, если не мать? Но — «не люблю»… «Не могу находиться рядом»… Это пережить невозможно!
Хлопнула дверь — Юлик ушел.
Спасительные слезы так и не пролились из глаз Елены Максимовны — тоже ее предали, значит. Вместо слез появилось внутри нехорошее беспокойство, и до скрежета зубовного захотелось откинуть одеяло, сбросить ноги на пол, встать и пойти. Быть хозяйкой своему телу. Быть хозяйкой самой себе. Быть хозяйкой в своей квартире. Да просто быть, в конце концов! Не чувствовать сильной боли от сыновней обиды! Ответить достойно Юлиану, саркастически усмехнуться и поставить на место. Когда стоишь на своих ногах, гораздо легче это сделать. И сын бы встал на свое место, и не посмел никогда… Никогда больше…
Через полчаса пришла Жанна. Не сняв пальто, заглянула к Елене Максимовне, поздоровалась, как ни в чем не бывало. Правда, взгляд был настороженный, а лицо серо-зеленое, припыленное усталостью.
— Обедать будешь, мама? Я голубцы принесла, теплые еще.
— Не хочу. Не смогу ничего съесть, мне очень плохо, Жанна.
— Да? Что случилось?
Жанна шагнула вперед, на ходу стаскивая пальто, склонилась над ней участливо. Елена Максимовна вяло махнула рукой, отвернула лицо, сердито поджав губы.
— Что у тебя болит, мама? Давай я Валечке позвоню?
— Да ничего у меня не болит. Но лучше бы я умерла после такого. После того, что он сейчас мне сказал.
— Кто? Марк?
— Если бы… Мне родной сын только что заявил, что не любит меня и не может находиться рядом со мной. Это для него пытка, видишь ли. Находиться рядом с беспомощной матерью — пытка! Каково, а?
— Да сволочь он, конечно, — тихо проговорила Жанна, опускаясь в кресло. — Сволочь и эгоист. Думает только о себе. Мужчина он, видите ли, непристало ему, ага…
В голосе дочери явно звучала досада, которая мало соотносилась с переживанием матери и была обращена, скорее, к собственным проблемам, но Елена Максимовна этого не услышала. Вдохновленная реакций Жанны, она заговорила торопливо:
— А главное, я ничего обидного ему не сказала! Я просто сообщила, что Марк, оказывается, вовсе и не Марк. Ой, да ты же не знаешь! Сейчас я тебе все расскажу.
Жанна приняла рассказ на удивление спокойно, даже улыбнулась в конце, а взгляд ее потеплел:
— Надо же, как интересно. А знаешь, мам, я ожидала от Марка чего-нибудь этакого. Как увидела его, сразу поняла, что он будто с другой планеты. Он и в детстве был такой… как инопланетянин. И меня очень любил, помнишь? Да он всех любил…
— Но ты читала его книги, надеюсь?
— Нет, я не читала. Я вообще мало читаю, мама.
— Да, я тебя к чтению не приучила. Жаль. Это мой промах. Хотя, знаешь, надо было что-то одно выбирать. Не могла же ты совмещать балет и страсть к чтению? Страсть должна быть одна, в которую всей сутью надо вложиться, и только тогда можно достичь ожидаемого успеха. Вот Юлика — да, его я заставляла читать. Но, знаешь, из-под палки все время. И тоже не пригодилось, в общем. Да и ты ничего не достигла, надо признать.
— Да, некачественные у тебя дети получились. Не оправдали твоих надежд.
И опять Елена Максимовна не уловила той самой досады в голосе дочери, ответила с привычной для нее снисходительностью:
— Да сами виноваты, что ж. Я ж объясняю — надо всей сутью вложиться в предоставленные возможности, не каждая мать способна подобные возможности организовать. А вы их профукали. Что ты, что Юлиан! Проще мать обвинить, конечно.
— Так ты обедать будешь, мам? — вставая из кресла, громко спросила Жанна.
— А что это ты себе позволяешь, обрываешь меня на полуслове, а? — так же громко ответила вопросом на вопрос Елена Максимовна. — Ты почему себя так ведешь? Ты сбросила больную мать на руки чужим людям, ты пропадаешь где-то целыми днями. Пришла, даже не извинилась! Тебе не стыдно, а?
— Извини, мам. У меня дела были.
— Какие дела?
— Макс очень сильно болел. Три дня высокая температура держалась.
— Опять Макс. Я вообще не понимаю — кто такой Макс? Зачем тебе этот Макс? Да он в тот же день замену тебе найдет, как только ты ко мне переедешь! Ты ведь не думаешь, надеюсь, что Марк с Марусей надолго у меня задержатся? Все равно тебе придется ко мне переехать. И что тогда? Брось ты этого Макса, пока не поздно. По крайней мере, душевной травмы не получишь.
— Я не брошу его, мама. Я его люблю.
— Ну, допустим. Ты его любишь. А он тебя?
— И он меня любит.
— Ты в этом уверена?
— Нет, я в этом как раз не уверена. Но… Деться мне все равно некуда, и потому приходится быть уверенной, что ж…
— Погоди. В каком смысле — деться некуда? Как раз есть куда. У тебя мать больна. У тебя есть дом.
— Да нет у меня дома, мама! — в сердцах проговорила Жанна, всплеснув руками. — Нет у меня дома, и никогда не было! И ничего у меня нет! И меня… Меня тоже нет! Я никто, я пустое место, жалкая оболочка, воздушный шарик! Ты все человеческое из меня вытянула, чтобы легче было лепить. Но и не вылепила ничего, просто в руках от досады смяла.
Елена Максимовна замерла, смотрела на нее так же, как давеча смотрела на Юлика. Потом подняла руку, выставила вперед ладонь, отгораживаясь, отвернула лицо.
— А ты не отгораживайся, мам. Чего уж, я все до конца скажу, потому что не могу больше в себе держать, понимаешь? Не могу. Иначе взорвусь. Да, мама, Юлик прав, по большому счету. Хоть он и сволочь, но прав! Да, ты нас уничтожила. Мы оба пустые, мы не умеем чувствовать, не умеем жить, мы не нужны никому. И я тоже не люблю тебя, мама. И презираю себя за это. Надо тебя жалеть, надо тебе сочувствовать, надо ухаживать за тобой, а я не могу. Мне страшно. Все во мне этому сопротивляется! Потому что, когда любишь, и ухаживаешь с любовью, с радостью даже… Чтобы облегчить любимому человеку жизнь… Я не могу! Не могу, и все! Казни меня за это! Я и сама не знаю, что мне со всем этим делать. Как себя заставить.
Захлебнувшись в яростном и горьком рыдании, Жанна выскочила из комнаты, и через минуту Елена Максимовна услышала, как она загремела посудой на кухне — так же яростно. Казалось, ветер яростной безысходности гулял по всей квартире, и надо было лежать тихо, тихо, почти не дышать. И даже на осознание происходящего не было сил. И уж тем более на удивление.
