— Не сердись, мам. Извини. Извини меня, пожалуйста. Наверное, я просто устал.
— От чего ты устал?
— Не знаю. От всего. От жизни. Надоело все.
— Так по-другому и быть не могло, что же. Надо было думать, когда решил жениться.
— Мам… Ты по телефону сказала, что хочешь о чем-то важном поговорить? Это и есть твое важное?
— Нет, не это.
— А что? Говори тогда.
— Ну, не то чтобы я поговорить хотела… Просто рассказать тебе… Ты знаешь, кто такой на самом деле Марк?
— Я ничего не хочу про него знать, мама. Мне это неинтересно.
— Но он…
— Я ничего не хочу про него знать! Я прожил без этого знания больше двадцати лет, и ты сама так хотела, мама! Ты и дальше бы жила без этого знания, если бы он не приехал!
— Дай мне сказать, Юлик…
— Ну что, что ты можешь мне сказать? Что у Марка судьба не сложилась? Но это и так ясно! Что Марк — бандит с большой дороги? Убийца-рецидивист? Что он бедствует, ему некуда голову приткнуть после очередной ходки? Что? Что? Что за мазохизм в тебе открылся, мама? И зачем это мне? Я все равно ничем не смогу ему помочь, ты же знаешь!
— Юлик, Юлик… Ты ужасно стал нервным последнее время. Хотя, согласись, нервничать надо мне, это ведь я оказалась в безвыходном положении в самом прямом смысле этого слова. Мало того, что в безвыходном, так еще и предательство переживаю. Ведь ты меня предал, Юлик? Ты, мой сын.
— В чем состоит мое предательство, мама? Если ты про то, что я не могу за тобой ухаживать как сиделка, то я уже объяснял. Я не женщина. Жанне это сподручнее…
— А Марик, если на то пошло, не побрезговал предложить мне свою помощь. Хотя он тоже не женщина. И вообще… Ты объявил сейчас, что все равно, мол, ничем не можешь помочь Марику. Но дело в том, Юлик, что Марик вовсе не нуждается ни в чьей помощи. Потому что Марик стал тем, кем должен был стать именно ты, мой сын…
— В каком смысле?
— В прямом. В таком прямом, что тебе такое и в голову не придет. Он занял твое место, Юлик… Он известный писатель, он Матвей Горюнов, слышал о таком?
— Я не понимаю, о чем ты говоришь, мама. По-моему, ты бредишь. Какие ты лекарства сегодня принимала? Психотропных тебе не выписывали?
— Нет, Юлик, я нахожусь в здравом уме и твердой памяти. Марк — это Матвей Горюнов. Да, да, не смотри на меня так. Это правда, Юлик, какой бы сумасшедшей она тебе ни казалась. Тебе ведь нравятся книги Матвея Горюнова? Я даже помню, как ты восхищался его последним романом. Оказывается, Марк за него премию получил, во Франции, ты слышал об этом?
Юлик продолжал пристально глядеть на мать, пытаясь отыскать на ее лице следы безумия. Но материнский взгляд был уверенным и твердым, и даже слегка насмешливым, будто она получала удовольствие от его затянувшегося удивленного молчания.
— Так слышал или нет? Я, признаюсь, информацию насчет премии как-то пропустила. Но ты должен об этом знать, ты же в журналистской среде вертишься? Хотя и на дальних подступах, отставной козы барабанщиком, но вертишься же?
— Да, я знаю… — рассеянно кивнул Юлик. — Я слежу за творчеством Матвея Горюнова. Наша газета перепечатывала статью из центральной прессы, там его последняя книга обсуждалась. Но с чего ты взяла, что Марк?! Он сам тебе сказал? Но этого не может быть. Это бред, мама! Бред!
— Нет, не бред. Мне его жена случайно проболталась. Это правда, Юлик. И я вынуждена тебя огорчить: ты следишь не за творчеством Матвея Горюнова, ты следишь за творчеством Марка Сосницкого.
— А почему?.. Псевдоним?
— Я не знаю, почему Марк взял такой псевдоним. Хотя она говорила что-то про старого зэка, с которым он сидел. Но не в этом дело! Странно как получилось, правда? Мы с тобой уничтожили Марка Сосницкого, чтобы он в конечном итоге занял твое место. Тебе не обидно, Юлик?
— Я никого не уничтожал, мама.
— Да что ты? Правда?
— Я что-то не пойму… Тебе приятно меня мучить, да? Ты позвала меня, чтобы добить окончательно и получить от этого удовольствие? Ты же явно наслаждаешься ситуацией, мама! Ты остатки души из меня вытягиваешь, неужели ты этого не понимаешь? Ну что, что ты хотела этим сказать? Что Марк стал писателем, а я стал никем? Но я и без тебя знаю, что я никто! Никто! Имя мне — никто!
— Не кричи на меня, сын… Ты не имеешь права.
— А на что я имею право? На что имеет право человек, имя которому — никто? Безвольный, инфантильный, пришибленный чужой волей человек? Да, я никто! Меня звать — никак! Это ты сделала меня таким, мама!
— Я?! Да как ты можешь так говорить! Я тебе всю жизнь отдала!
— Отдала? Разве ты умеешь отдавать? По-моему, у тебя лучше получается забирать. Ты забрала мою жизнь, ты пользовалась ею, как своей собственной. Хозяйничала в ней, как хотела. И я, идиот, поступал всегда так, как ты хотела. Ни разу не пикнул даже. Потому что пикнешь с тобой, ага… Твои амбициозные желания уничтожили мою жизнь, мама.
Он говорил все тише и тише, медленно опуская лицо в ладони. Елена Максимовна смотрела на сына с ужасом. Впрочем, ужас был ожидаемый — подобную реакцию она вполне предполагала. Понятно, что слабому человеку легче всего обвинить близкого в своих неудачах. А Юлик был слаб — она это с детства в нем видела. И пыталась помочь по-матерински, наставить на путь, защитить от неприятностей. И вот результат, что же! Мать во всем виновата! Не делай добра, не получишь зла.
Она хотела было так и ответить, когда он замолчал, то есть объяснить про добро и зло, но не успела. Юлик резко поднял голову, спросил тихо, с надрывом в голосе:
— Ну скажи, зачем?.. Какого черта?.. Зачем тебе нужно было, чтобы я поступил в Литературный институт?
— У тебя были способности, Юлик.
— Да не было у меня никаких способностей! Ты их сама себе придумала. Мадам Тюссо захотела из подручного материала слепить фигуру писателя! А из другого подручного материала — балеринку в пуантах и белой пачке! Ты манипулировала своими детьми, как хотела, ты развлекалась властью над нами и тешила свое самолюбие, ты уничтожила нас. Мы с Жанной — несчастные люди.
— Неправда! Неправда… Я любила вас. Как умела. Другие меньше для своих детей делают, а я… Все, что могла…
— Нет, мам. Наверное, мы о разных вещах говорим. Наверное, ты не захочешь понять, это тебе невыгодно. Или боишься, может. Нет, не любила ты нас. Любовь силы дает, а ты их из нас вычерпывала. Все до конца вычерпала, и теперь… Что в нас осталось? А ничего не осталось. Так что не требуй от меня сыновней любви, я пустой, как барабан. Да и вообще, любовь нельзя истребовать. Она либо есть, либо ее нет.
— Господи помилуй, что ты говоришь, Юлик?!
— Правду, мама, правду. Я бы и не сказал, но ты сама напросилась. Да, мне тебя жалко, ты сейчас в трудном положении. Но я не люблю тебя. Более того, я не могу находиться долго рядом с тобой, сразу все ныть внутри начинает, будто струна лопнула. Это пытка для меня. Я пойду, ладно? Прости.
