Это ни за что спасало его и оправдывало, и вроде даже объединяло с Мариком в общей беде. Ни за что хоть кто мог пострадать, какая разница. Ну, пострадал Марик, судьба так распорядилась. Вернее, мать так распорядилась, а с ней не поспоришь. С судьбой легче договориться, чем с матерью. Кстати, надо ей позвонить… Узнать, что вообще происходит.
Юлиан расстегнул куртку, выудил из кармана рубашки телефон. Долго грел его в ладони, собираясь с духом. Интересно, почему она сама не звонит? Понятно, что обиделась, что нагнетает молчанием его чувство вины. Да, она всегда раньше так делала, всегда добивалась того, что хотела, и получала его и Жанну со всеми потрохами. Но сейчас-то… Когда больше нет папы, когда ей нужна обыкновенная физическая помощь, зачем потрохами-то пробавляться?
Решился, сделал вызов. Мама ответила немедленно и не без обиженного торжества в голосе:
— Да, слушаю. Вспомнил о матери наконец? И чему же я обязана таким счастьем, дорогой сын?
— Мам, не обижайся. Да, я вчера погорячился немного, прости.
— Ну, если ты свое поведение называешь таким приличным словом…
— Хорошо, не погорячился. Будем считать, что я ужасно себя повел. Я все признаю, да, и понимаю, что прощения мне не светит. Могу я хотя бы узнать, как ты себя чувствуешь, мам?
— Прекрасно я себя чувствую. Великолепно просто. Лежу, смотрю в окно и осознаю свою немощь, свое бедственное, катастрофическое положение. Никогда не думала, что доживу до такого. Но что делать, пришлось. И отчего бы в таком состоянии, в каком я оказалась, не чувствовать себя великолепно, правда?
— Мам, ну все, хватит. Я же прощения попросил.
— Да, попросил. Но ты ведь не потому звонишь, чтобы просить прощения и узнавать про мое самочувствие, правда?
— Мне Жанна сказала, Марк приехал, да?
— Что ж, с этого вопроса и начинал бы, а то — как себя чувствуешь. Да, сынок, Марк приехал. Свалился как снег на голову. А твоя бессовестная сестра вильнула хвостом и в ту же секунду унеслась к этому своему…
— Его зовут Максим, мама. Жанна говорит, он болеет.
— Я знать не хочу, как его зовут! И мне дела нет до того, что он болеет! А я не болею, по-твоему? Я совершенно здорова, да? Мне помощь дочери не нужна? Взяла и бросила меня.
— Да, я тоже удивился, когда Жанна сказала, что оставила тебя на попечение Марка. Представляю, каково тебе, мам.
— Да ты и близко не можешь представить, каково мне! И не подлизывайся со своим сочувствием, потому что вы оба меня бросили! Но хотя бы сегодня ты придешь, я смею надеяться? Прямо сейчас можешь?
— Мам… Как ты себе это представляешь? Чтобы я и Марк… Мы что, должны будем обняться по-родственному? Но ты же понимаешь, что это как-то… Нелепо звучит.
— Трусишь, да? Не трусь, его сейчас нет, он в больницу уехал.
— Он что, болен?
— Нет, дочка больна.
— Да, мне Жанна говорила, я просто забыл. А как он себя ведет, мам? Что вообще говорит?
— Да ничего такого особенного. Столько лет прошло, о чем теперь говорить. Нет, Юлик, он-то как раз ведет себя достойно. А ты…
— А что я, мам?
— Тебе, конечно же, дела нет до того, что я чувствую, глядя в глаза Марику. Да, ты только о себе думаешь. Вернее, ты не думаешь, ты трусишь. А мне приходится глядеть ему в глаза, никуда не денешься.
— Мам… Называй меня как хочешь, но я не могу.
— Ты трус, Юлик. Я поняла, что ты не придешь, потому что ты трус.
— Да, это так. Пусть. А что мне еще остается? У меня есть выбор?
— Выбор всегда есть.
— И какой же у меня в данном случае выбор?
— Ты можешь прийти, остаться и защитить меня, ты мой сын. Мало ли что Марку взбредет в голову… Может, он мстить приехал?
— Мстить? Тебе?
— Да, мне. И тебе тоже. Мы ведь с тобой одинаково перед ним виноваты.
— Да, но… Я не просил тебя тогда ни о чем таком, ты сама…
— Да, ты не просил. Но ты же мой сын! Ты трясся, как осиновый лист, и скулил не переставая. Какое материнское сердце выдержит? И сейчас ты тоже скулишь, Юлик. И мне противно тебя слушать. Фу.
— Мам, не надо, прошу тебя…
— Да, ты скулишь. Ты не сын, ты дерьмо собачье. Ты…
Он не стал больше слушать, не выдержал. Вышел из разговора и даже телефон отключил. Сунул его в карман, передернул плечами, побрел по бульвару дальше.
Злость перемешалась с обидой, перекатывалась внутри холодным незаконченным диалогом. Теперь уже — монологом… Но от этого ничуть было не легче.
Да, мама, да… Я и сам себя чувствую собачьим дерьмом. Никчемное я существо, мама. Ни семьи нормальной, ни детей, ни работы приличной. Даже денег в кармане нет, чтобы в бар зайти и хлопнуть сто граммов с горя! Дерьмо! Дерьмо собачье! Могила материнских надежд! И за все за это спасибо тебе, дорогая мама, кому же еще. Я тоже прошел через твои властные руки, как отец, как Жанна… Я то, что ты из меня вылепила, дорогая мадам Тюссо… Уничтожила во мне все живое и человеческое, когда лепила. Я никто, я кусок воска, я ничего не чувствую, я жить по-человечески не могу. И теперь ты смеешь предъявлять к восковой фигуре какие-то претензии, смеешь называть восковую фигуру дерьмом собачьим? Смешно…
Но разве ты все это до конца понимаешь? Нет, ничего ты не понимаешь и никогда не поймешь…
Юлиан пришел домой к обеду, Ольга открыла ему дверь. Еле прошелестел замерзшими губами:
— Замерз, как собака. И есть хочу. Прости, Оль. Не знаю, что на меня накатило утром.
Она отступила на шаг, взглянула молча чужими ледяными глазами, будто он незнакомец, причем довольно неприятный, вызывающий чувство брезгливости. Может, и омерзения даже. Еще и теща закричала из комнаты свое излюбленное:
— Кто там пришел, Оля? Я слышала, кто-то пришел! Не пускай никого, я не жду гостей! Кто пришел, почему ты молчишь, Оля? Подойди ко мне!
— Иду, мам! — крикнула Ольга, не отводя взгляда от Юлиана.
Потом отвернулась и молча пошла. Он остался стоять в прихожей. Расстегнул молнию на куртке, снял ботинки… И застыл, будто враз обессилел.
Вот взять бы и уйти… Когда на тебя так смотрит женщина, лучше уйти. Да, хорошо бы… Но — куда? Вот в чем вопрос.
* * *
Хлопнула дверь в прихожей, и Елена Максимовна приподнялась на подушках, окликнула тишину громким возгласом:
— Жанна? Это ты?
Получилось испуганно и с ноткой затаенной надежды, хотя и знала, что это не Жанна. Дочь молчала три дня, даже звонки телефонные сбрасывала, как ненужный мусор. И Елена Максимовна не понимала, хоть убей, что с этим делать. Не укладывалось поведение дочери в голове — она никогда так себя не вела. При этом Елена Максимовна знала, что с Марком Жанна общалась активно, каждый день звонила, справлялась о самочувствии матери. А еще рассказывала Марку, что этот ее… (Нет, все-таки язык не поворачивался называть этого проходимца по имени!) Этот ее… заболел. Горе какое, подумаешь! Разве это повод, чтобы бросить беспомощную мать на произвол судьбы?
