Она обмолвилась, а он запомнил. И обиделся. Но виду не показал, потому что нечем обосновать обиду, и даже сформулировать ее четко не получается, никак при этом себя не поранив. Наверное, так и есть, и нет у него другого предназначения, только такое — быть мужем Ольги, чтобы она всегда могла заявить о своей женской состоятельности. Предъявить мужа — вот, мол, мой муж, в приличных штанах и ботинках, в дорогой куртке и кожаной кепке. Не абы какой мужик…
Пошел дождь, моросный, едва заметный. Юлиан втянул голову в плечи, поднял воротник, сунул руки в рукава куртки. Подумал с тоской — куда податься-то? Даже в торговый центр не зайдешь, чтобы переждать эту морось, все закрыто еще. И чего психанул, дурак? Будто в первый раз они меж собой скандалят. Смешно получилось, правда. Повел себя, как нервный обиженный молодожен. И что толку от его психоза, зачем он был нужен? Ольга даже в прихожую не выглянула, когда он одевался. Полное равнодушие проявила. И ключи от квартиры не взял… Да что на него нашло, господи? Затмение какое-то, будто Жанна своей новостью его из жизни выключила. Ну, приехал Марк, и что? Не навсегда же. Как приехал, так и уедет. И вовсе не обязательно им встречаться. Зачем? Столько лет прошло, столько воды утекло…
Дождь припустил, и Юлиану пришлось найти приют под пластиковой крышей автобусной остановки. Сел на влажную скамью, подобрал ноги, нахохлился, чихнул. Ага, только простуды не хватало к дурному настроению. Все к одному, как назло. Может, на работу поехать? Но сегодня его там не ждут… Начальство придумало сокращенный график, чтобы урезать зарплату до минимальных размеров, и арендуемую площадь тоже урезало, и свое рабочее место приходится делить с другим сотрудником — тоже по графику. Надо бы другую работу поискать, Ольга права. Но где ее теперь найдешь, когда кругом сокращения?
Некуда деться. Некуда голову приткнуть. Некуда от самого себя убежать. Некуда. Некуда. Вон, даже к маме теперь нельзя. Может, к Ольге на работу поехать, ключи от квартиры взять? Вытерпеть еще одно унижение? Или до обеда характер выдержать? В обед она приходит маму кормить.
Подошел автобус, в открытые двери пахнуло теплом. Не думая ни о чем, вскочил на подножку автоматически, взглядом нашел свободное место у окна. Двери закрылись, автобус поехал. Не посмотрел даже, какой маршрут. А впрочем, какая разница… Лучше ехать и смотреть в окно, как идет дождь, чем идти под этим дождем и дрожать от холода.
Подошел мужчина-кондуктор, ласково глянул в глаза, взял из ладони протянутую мелочь. Отдавая билет, произнес неожиданно громким фальцетом:
— Счастливой дороги, уважаемый пассажир! Я рад вас приветствовать в нашем автобусе! Мы следуем по территории Октябрьского района, по улице Володарского! Слева вы видите торговый комплекс «Мечта», справа находится городской парк отдыха, который ранее назывался парком имени Володарского! Сейчас я расскажу вам в двух словах, кто был тот человек, имя которого увековечено в названии улицы…
Сзади послышался едва сдерживаемый, будто зажатый в кулак нервный всхлип, и он оглянулся, пытаясь понять, что происходит. Два подростка практически лежали друг на друге, тряслись в лихорадке, изнемогая от тихого воющего на одной ноте ржания. Один из подростков приподнял голову, указал Юлиану глазами на странного кондуктора, будто предупредил: ой, что сейчас будет… готовься, дядя…
Кондуктор был действительно странный, даже на первый взгляд. Хотя, если бы он молча делал свое дело, никто бы не заметил никакой странности. Подумаешь, улыбка плавает на губах и глаза горят вещим огнем из-под редкой белобрысой челки! И голос льется торжественным речитативом, срываясь на петушиный крик:
— Улица названа в честь Володарского, деятеля российского революционного движения! Убит эсерами в тысяча девятьсот восемнадцатом! Настоящее имя — Моисей Маркович Гольдштейн! А через одну минуту мы выезжаем на улицу Пушкина, великого русского поэта! И я позволю себе, уважаемые пассажиры, прочитать вам четверостишие собственного сочинения!
Лицо кондуктора побледнело и сделалось таким одухотворенным, что казалось, он вот-вот грохнется в обморок. Дернулся кадык на худой шее, голос дрогнул и опять сорвался на первом же восклицательном знаке:
— Мы едем по улице этой! Мы помним, гордимся и любим! Мы ценим его как поэта! Мы имя его не забудем!
— А-а-а-а… А! А! — зазвучал продолжением к четверостишию умирающий подростковый стон и захлебнулся в последней конвульсии.
Кондуктор глянул на ребят с улыбкой непонимания, пожал плечами. Прокашлялся, спросил с робким интересом:
— А вы что, ребята, Пушкина в школе не проходили? Как же так, ребята?..
Не дождавшись ответа, он побежал быстрым взглядом по лицам пассажиров, ища поддержки.
Разные это были лица. На одних была написана неловкость, на других веселое недоумение, на третьих откровенная злоба со знаком вопроса: почему таких сумасшедших кондукторов отправляют на линию? Ему же в дурдом надо, а не пассажиров обслуживать. А вот женщина молодая сидит — с неподдельным страданием на лице. Складка в межбровье, жалость и ужас в глазах. Криком кричат глаза: да как вы можете, мол, на убогого злиться или смеяться над ним, или недоумевать — все равно! Пусть он читает свои стихи, он же ехать вам не мешает.
Очень хотелось задержаться взглядом на ее лице, хлебнуть и для себя толику неподдельного сочувствия. И эта женщина права, в общем-то. Нельзя смеяться, тем более злиться нельзя. Этот странный кондуктор и впрямь ничего плохого не делает, а функцию свою выполняет — билетики продает, остановки объявляет исправно. А за глупость и лишнюю одухотворенность у нас инвалидности не дают.
Хотя, может, он и не глуп. Может, ему мама с детства внушала, что он гениальный поэт. Или писатель. Человеку что угодно можно внушить, если очень постараться, и сделать из него мученика-сочинителя, несчастного и непонятого, еще и с дипломом Литературного института в придачу. Всякое может быть, ходить далеко не надо…
— …Следующая остановка — Гагарина! Улица Гагарина пересекает улицу Пушкина и берет свое начало от городской набережной! Гагарин бывал в нашем городе, хорошо отзывался о нем, и после я прочту вам четверостишие собственного сочинения…
Нет, это невыносимо. Подростков, умирающих от смеха, можно понять. И молодую женщину, на лице которой написано страдание, тоже понять можно. Но все равно — невыносимо.
На остановке Гагарина Юлиан выскочил из автобуса. Четверостишия о Гагарине не осилил бы, умер от жалости. Не к парню-кондуктору, к себе…
Дождь закончился, и Юлиан медленно побрел по улице Гагарина в сторону набережной. Хотя чего там делать? На воду смотреть? На грязные листья, прибитые волной к бетонному парапету? Нет, лучше свернуть на бульвар, по бульвару идти приятнее. Размеренный шаг успокаивает, придает человеку основательности. Гуляет человек, мысли мыслит, думы думает. А может, вспоминает чего. Спокойно вспоминает, уже без паники.
Да, если начать вспоминать… Хотя он и не забывал ту историю, никогда не забывал, не надо самого себя совестью мучить! Как случилось, так и случилось! Главное, он эту старуху не убивал, она сама упала! И деньги пропавшие… Деньги тут ни при чем. Деньги сами по себе, отдельной частью. Они, как назло, на виду лежали, на тумбочке в прихожей. Целая пачка денег. Потом выяснилось, не такие уж деньги-деньги, мелкие купюры, обманчиво перепоясанные банковской лентой… Но не пойдешь и обратно на тумбочку не положишь. И не вспомнить уже, на что потратил потом… Наверное, просто выбросил от греха подальше. Главное — он не убивал, старуха сама упала… Если бы не Марик, и он бы сидел ни за что, потому что не убивал!
