Рассказал он батюшке Алексею и свою жизненную историю. Можно сказать, горько пожаловался. Но батюшка жалеть его не стал, взглянул исподлобья и слова сказал неожиданные: это хорошо, мол, что все с тобой так получилось. Все для твоей же пользы, потому что все хорошее в человеке рождается из пережитого плохого. И больше ничего пояснять не стал.
Он потом долго думал над его словами. Постигал, переосмысливал. И пришел к выводу: а ведь и впрямь хорошо. Если бы судьба под кувырок не толкнула, не вышел бы он туда, куда вышел. Не всем, конечно, такая встряска нужна, чтобы себя понять и себя услышать, но ему точно нужна была. Наверное, у ангела-хранителя не нашлось другого способа, чтобы вырвать его из тетушкиного дома, и хоть протащил он его по самому дну, но дело свое сделал, а иначе бы ничего из него не вышло. И дядя Леша-рецидивист не случайно на пути встретился, наверняка тот же ангел старания приложил, хотя язык не поворачивается назвать дядю Лешу пособником ангела. Да, в этих стенах прошли детство и юность… Но в этих стенах он бы погиб. Тетя бы его уничтожила. Программа в ней такая заложена — сломать близкого человека и уничтожить. И талант для этого тоже даден особенный. Он потом все про ее талант понял, когда оценил со стороны. Страшный талант, разрушительный молох, спрятавшийся под маской обывательского приличия. С одной стороны — хорошая мать, с другой стороны — демон. И не чувствуешь, в какой момент этот демон тебя самообладания лишает, и сам его отдаешь, и благодаришь, и радуешься, что услужил, что насытил демона.
Бедная, бедная тетя! Она даже не понимает, что делает. И как детей уничтожила под знаменем материнской любви. Жанну жалко — взгляд как у загнанной дикой лани. Униженный. Пустой. Она и сейчас похожа на девочку, которую истязают. И тогда была похожа. А как иначе можно назвать это зверство, когда у ребенка сломан дух, а к балетному станку все равно вставать надо? Истязание без крепкого и сильного духа похоже на убийство.
Бедная, бедная Жанна. Так стало ее жалко, что не смог отказать.
Помнится, как любил ее — маленькую, неуклюже ступающую на пухлых ножках, с глазами-бусинками. Настоящая была любовь, с присутствием безусловного рефлекса. Она падала, разбивала коленку, а ему больно было. Она жевала конфетку, а у него во рту сладко было. Потом долго ее вспоминал, и у дяди Коли про нее спрашивал, когда звонил. Хотел сам ей позвонить, но дядя Коля сказал: не надо. Испугается, мол, не поймет. Забыла она тебя. Так Лена велела.
Да, он ее пожалел. Только, выходит, временная у него жалость получилась. Как ни крути, а все страдания Жанны еще впереди, все равно она от матери никуда не денется. Тут и погибнет. Обязательно погибнет, если ей не помочь и не вступить в борьбу с тетиным демоном. Но… По силам ли ему такая задача? И кто он такой, чтобы брать на себя подобную миссию?
Вопросы, вопросы… Вопросов много, ответов мало. Но надо отвечать за свое везение, наверное. Это ему повезло, что отсюда вырвался, а Жанне не повезло. Хотя — странно звучит, ей-богу. Если посторонним глазом смотреть — повезло срок отмотать, что ли? Но как есть, так есть. Да, ему повезло.
И с Марусей ему страшно повезло. Но если тем же посторонним глазом смотреть — кто она была, Маруся? Бывшая заключенная, отбывающая остаток срока на поселении. В той же деревне, где он когда-то свой срок отбывал. Могли бы и не встретиться никогда, если бы батюшка Алексей его в гости на Пасху не зазвал.
Помнится, увидел ее в церкви: стоит перед Казанской иконой Божьей Матери, губы истово молитву шепчут, из глаз ручьем слезы катятся. Платочек низко повязан, под самые брови. Худющая, в чем душа держится. Вроде и служба уже закончилась, а она все стоит.
Ничем внешне она его не поразила — наоборот, жалость вызвала. А через жалость женщиной не увлечешься, если ты обыкновенный земной мужчина, а не ангел небесный, которому душа во всей красоте сразу и немедленно раскрывается. Тем более отсутствием к себе женского внимания он не страдал, хотя излишками тоже не увлекался. Был женат один раз, но семьи не состоялось по обоюдному желанию. Жена Соня была красивой женщиной, деловой, общительной, не понимала и не принимала его замкнутости, все время норовила эту замкнутость разомкнуть, ключики разные подбирала. Не устраивала ее роль просто жены, видела себя женой-менеджером, женой-администратором. Так и зудела желанием продвинуть его, пропиарить. А он устал объяснять, что не хочет ни пиара, ни менеджмента, что ему достаточно просто любви. Не поняла, обиделась. Ушла, на развод подала. Потом, правда, одумалась и на «просто любовь» была согласна, но что это такое — потом?.. Что ушло, того не воротишь. Стал жить один, ничем никому не был обязан. Понравилось даже.
И вдруг — Маруся. Уплаканная насквозь, бледная, как снятое молоко, в белом платочке. Подождал ее во дворе, когда из церкви выйдет… Подошел, спросил вежливо, не надо ли чем помочь. Жалость — сильное человеческое чувство, от него так просто не отвернешься. Видимо, и в голос вложил много жалости, с перебором. Ей не то чтобы не понравилось, а… удивило сильно. Глаза распахнула, обожгла его своим фиалковым удивлением — тут он и пропал. И сердце заныло фиалковой нотой, и кровь побежала в обратную сторону. А она платочек с головы сняла, потянулась рукой волосы на голове поправить, да рука так и застыла. Стояла, смотрела на него внимательно. А он — на нее.
Она потом говорила, что поверила ему сразу. И про себя рассказала все, как есть. И за что срок отбывала — тоже. И про дочку больную рассказала — за нее и молилась перед иконой, и плакала, и помощи просила. Потом вдруг опустила глаза в землю, проговорила тихо, но так, что у него сердце едва не остановилось — вот мне тебя Бог и послал… Услышал мои молитвы…
Он готов был сию секунду землю перевернуть, чтобы помочь ее дочке Танечке. Хотя ничего особенного и не надо было делать — просто ждать, вот что обидно. Ждать еще два года, когда можно будет везти ее на операцию. А пока… Пока просто любить. Любить Марусю, любить Танечку. Какое это счастье — любить. Радовать, заботиться, баловать, беречь. И знать, что тебя тоже любят.
Танечка была трудным ребенком, пугливым, замкнутым и молчаливым. Родила ее Маруся в колонии, потом девочку забрала бывшая свекровь, поскольку других родственников не было. Забрала, даже не глянув на Марусю и не сказав ей ни слова. Не могла она разговаривать с женщиной, убившей ее сына. И не важно, что сын был при жизни сущим дьяволом.
— Мне было семнадцать лет, Марк, когда я за него замуж вышла. Он красиво ухаживал, на руках носил, цветы и подарки дарил. А я с мамой-алкоголичкой жила, она все пропивала. Голодная ходила, почти раздетая. А он… Из богатой семьи, холеный такой, красивый. Сразу замуж позвал… Да если б я знала, что он такой…
— Не оправдывайся, Марусь. Тебе не в чем оправдываться.
— Но я ж его убила…
— Ты была беременная, ты защищала Танечку, Марусь.
— Понимаешь, в суде я ничего доказать не смогла. Там мать, отец его были, они меня прокляли. Отец плюнул вслед, когда меня уводили. А мать приехала в колонию за Танечкой. Я так боялась за нее, если б ты знал! Думала, не отдадут, когда на поселение выйду.
