Привыкала Елен Максимовна к чужому ребенку долго, раздражалась все время. И Коле от нее тоже перепало за проявленное своеволие. Но что Коля… с него как с гуся вода, улыбнется, переморгается и дальше живет. Вот с Мариком было хуже, это да. Чем больше мальчишка старался ей угодить, тем больше она раздражалась. А потом ничего, привыкла все же. Смирилась. Да и к Марику, в общем, претензий не было — в школе учился хорошо, учителя его хвалили. Перепадала и ей от учительской похвалы порядочная толика — не всякий, мол, на такое решится, чтобы чужого ребенка в семье пригреть и вырастить из него пристойного человека. А вы, Елена Максимовна, стало быть, решились, и спасибо вам за вашу сердечность… Приятно было, что ж…
И Марику надо отдать должное — он был очень благодарным ребенком. Принимал всякое ее настроение со смирением, даже когда под горячую руку попадал. А попадал часто, что ж… Забот в большой семье много, нервов на эти заботы не напасешься. Может, и плакал втихомолку или Коле жаловался, она не видела и не слышала. И не извинялась никогда — еще чего. Пусть знает свое место в семье и понимает, что она для него сделала.
А еще Марик оказался прекрасной нянькой для Жанны, носился с ней, как дурень с писаной торбой. Можно сказать, она рядом с ним выросла. Потом уже в привычку вошло — не беспокоиться о том, кто заберет Жанну из садика, кто с ней погуляет и ужином накормит. Марик все сделает. И Жанна его полюбила и плакала потом…
А с Юликом так и не сложилось. Юлик относился к Марику холодно, близко к себе не подпускал, разговаривал с глухим недовольством в голосе. Хотя Марик и не лез к нему, а больше с Колей общался. Они вообще с Колей были похожи — всегда одно и то же выражение смирения на лице. Будто не она, а Коля был ему прямым родственником. Неудивительно, что и потом продолжилось их общение, просто она об этом не задумывалась. Постаралась забыть ту историю. Зачем самой себе душу травить, если уж дело сделано?
Конечно, дело было дурное, тут ни убавить, ни прибавить. И главное, все повернулось так нелепо, так странно. И надо же было той старушенции из пятьдесят третьей квартиры именно к Юлику за помощью обратиться! Он же вежливый, он же воспитанный, он никогда старому человеку в помощи не отказывал! Вот и подхватил Юлик старухины кошелки, поволок их на пятый этаж… Разве он мог предположить, что она на пороге собственной квартиры споткнется?
Конечно, он испугался. Испуг — не самый хороший советчик в таких ситуациях. Надо было «Скорую» вызвать или соседям позвонить, а он испугался и убежал. И потом все происходило, как в плохом кино. У той старушки сын — бритое быдло в малиновом пиджаке, с толстой золотой цепью на шее. Такие в те времена что хотели, то и делали. Если решил малиновый пиджак, что засудит маминого обидчика, никто ему слова поперек не скажет. И что было делать? Юлику судьбу ломать? Мальчик на втором курсе института учился, летнюю сессию сдавал.
Теперь и не вспомнить, как это ей в голову пришло — вместо Юлика подставить Марика. Материнский ум изворотлив, когда любимому ребенку грозит опасность, хоть что может придумать. И претворить придуманное в жизнь. А все рассуждения о морали и мерзости собственного поступка — потом, потом… Тем более старушка умерла и не успела пояснить, кто из «мальчиков» Елены Максимовны ей сумки на пятый этаж поднял, сын Юлик или племянник Марик. В деле фигурировала только одна примета — мальчик был в красной рубашке.
Марик в то лето закончил школу, собирался в институт поступать. В какой — она теперь и не вспомнит… А может, и вспоминать нечего, только память зря напрягать, потому что ей тогда это неинтересно было. Какой Марик и какой институт, если Юлик в такой опасности? Решение созрело в одну минуту, позвала Марика на кухню для разговора… Он пришел, глянул с привычной готовностью в глазах — что надо сделать, тетя, я все сделаю! Она указала ему на стул:
— Садись. Поговорить надо. Ты ведь знаешь, какая у нас беда случилась. Юлика назавтра к следователю вызывают.
— Знаю.
— Вот и хорошо, что знаешь. Ты должен ему помочь, Марик. Ты должен, понимаешь? Хотя бы из благодарности за то, что я для тебя сделала! А я много для тебя сделала, я тебя от детдомовской жизни спасла! Что бы с тобой стало, если бы я тебя в семью не забрала, ты хоть представляешь себе?
— Да, тетя, я понимаю… Я вам очень благодарен, вы же знаете. Но что нужно делать, теть Лен? Вы скажите, я все сделаю.
— Ты должен вместо Юлика пойти к следователю. Ты должен сказать, что это ты поднимал старухины сумки на пятый этаж. Это ты был в красной рубашке. Можешь даже надеть ее, когда пойдешь к следователю. Да, точно, ты ее наденешь и пойдешь! Ты должен, понимаешь ты это или нет?!
— Я пойду, тетя, пойду. Да, я должен, я понимаю. Вы только не сердитесь и не плачьте, пожалуйста. Я пойду.
Она как-то враз успокоилась и в ту же секунду поняла — вопрос решен. Спокойствие было шершавым на ощупь, резало и пилило грешную душу, но все же это было спокойствие. Лучше, чем непереносимая тревога за сына.
— Я думаю, реальный срок не дадут, тебе едва восемнадцать исполнилось… Скорее всего, условный. Зато Юлика выручишь, его могут из института выгнать. Ты должен это сделать, Марк. Ты мне многим обязан.
Она еще что-то говорила о долге и платеже, теперь и не вспомнить. Марик сидел, кивал головой, соглашался. Он верил ей, что реального срока не дадут. Он никогда с ней не спорил.
Когда его уводили из зала суда в наручниках, она ощутила в себе запоздалый ужас — почти физически. Ноги окаменели, даже со скамьи встать не могла. Коля плакал навзрыд, а она опустила глаза в землю, сосредоточившись на физической боли-ужасе. Несколько дней ходила с этой болью как неприкаянная, а потом отпустило. И даже у Юлика не спросила: правда это или нет про деньги, которые исчезли из квартиры старухи. Сын старухи в суде утверждал, что его маму убили из-за денег. Да теперь уж и без разницы было.
Конечно, ее мучили потом ночные кошмары. Марик снился, смотрел на нее то с укоризной, то с привычным смирением. Однажды приснилось, что он стоит с протянутой рукой, хлеба просит… Голова бритая, улыбка жалкая. Жуть… Просыпалась и гнала подобные сны от себя, шла в ванную, плескала в лицо ледяной водой. И снова успокаивалась внутренним уверенным монологом: неужели было бы лучше, если бы Юлика уводили из зала суда в наручниках? Да какая мать себе такое позволит? И не она виновата в том, что у Марка нет матери… Это сама его мать виновата, не надо было в альпинистки записываться да по горам прыгать, надо было дома сидеть, сына растить!
На том и успокоилась. Или почти успокоилась. И забыла эту историю. Тоже — почти… Домочадцам запретила произносить имя Марка всуе. Он тоже писем не писал, никак о себе не напоминал все эти годы. Но Коля, значит, и здесь ее не послушался.
А Марк выглядит хорошо, как ни странно. Такой уверенный в себе мужчина, глаза спокойные, мудрые. А как научился говорить! Ни дать ни взять проповедник! Интересно, кем он работает? И чем вообще занимается? Видно, что не бедный. Может, бандит все-таки? Аферист? Они умеют притвориться этакими…
