— Да. Было, мам. Потому что ты бы меня не пустила. Потому и сбежал.
— Ну, так и радуйся, что сбежал! Чего теперь-то не радуешься? Сидишь на моей кухне и жалуешься, что тебя чужое дерьмо с головой накрыло!
— А я не жалуюсь! Я… Не в том контексте…
— Да, я все слышала. Я все поняла, Юлик. Ты не можешь переехать к матери, тебе противно выносить горшки. Другое дело — каково мне все это слышать. Мне, твоей матери. Я видеть тебя не могу после этого, понимаешь? Ужасно горько видеть и осознавать, кого я вырастила! Сына-предателя, сына-подлеца!
— Ну, если так… Я вообще могу уйти… — пробурчал под нос Юлик, разглаживая ладонью штанину на пухлой ляжке.
Видимо, ему очень понравилась эта мысль — обидеться и уйти. Главное — не терять времени, не дать маме опомниться. Надо встать и уйти, и чем быстрее, тем лучше! С обиженным лицом! И дверью не забыть хлопнуть! И решить разом проблему!
Все это он и проделал — довольно резво. Жанна стояла в прихожей, лепетала что-то и нервно заламывала руки, пока он искал куртку и одновременно старался всунуть ноги в ботинки. Он не стал ее слушать. Даже прощаться не стал. Зато хлопнул дверью — от всей души. Осознай до конца, мама, какого подлеца вырастила! Успехов тебе в осознании! А подлец пошел дальше жить свою подлую никчемную жизнь!
Жанна всхлипнула, закрыла глаза, устало прислонилась к стене. Постояла так несколько секунд, сдерживая слезы и соображая, что делать дальше. Потом шагнула к своей сумке, нашарила в ее недрах телефон, кликнула номер Макса. Когда он ответил, заговорила тихо:
— Привет… Это я. Ну как ты? С работы едешь, наверное?
— Да, еду. В пробке стою. А ты как? Устала?
— Да как я могу быть, сам все понимаешь. Да, устала, конечно.
— Ночевать у мамы останешься или приедешь?
— Нет, нет, ночевать не останусь! Я приеду, но поздно, наверное. Сделаю все дела, подожду, когда мама уснет… Нет, нет, я обязательно приеду!
— Значит, весь вечер тебя не будет… Понятно…
— Да, придется тебе самому себе ужин организовать, Макс. Я все сейчас расскажу, слушай… В холодильнике кастрюлька есть, красненькая такая, с голубыми цветочками, там котлеты. Сам разогрей, ладно? И салатик порежь… Посуду можешь не мыть, просто в мойку забрось, я приеду и вымою. Ну, давай… Я приеду… Целую, пока.
Поговорила, прижала тельце телефона к горячей щеке. Закрыла глаза, улыбнулась через дрожание губ.
Сунув телефон в сумку, развернулась, шагнула по коридору в комнату матери. Елена Максимовна встретила ее печальным сарказмом, и Жанна вздохнула, догадавшись, о чем пойдет сейчас речь. Слух у Елены Максимовны был отличный.
— Что, доченька, с любовником по телефону шепталась, да? Я так поняла, у любовника ужина нет? Надо же, незадача какая.
— Он не любовник, мама.
— Да? А кто же? Очередной Карандышев?
— Нет. Не Карандышев.
— Стало быть, кандидат в мужья? Правильно я понимаю?
— Да, мам. Правильно.
— А он в курсе, что ты его назначила кандидатом в мужья? Сдается мне, доченька, что он об этом даже не подозревает.
— Мам, ну зачем ты так?..
— А затем. Ты что, совсем голову потеряла, не соображаешь ничего? Если ты в людях не разбираешься, так меня послушай. Он не женится на тебе никогда, это же очевидно. И не возражай. Нечего тебе возразить! Хорош потенциальный зять, если даже на похороны не явился! Неужели тебе это обстоятельство ни о чем не говорит?
— Он не мог, мама. У него были причины.
— Запомни раз и навсегда эту истину, дочь… Не бывает причин, чтобы на похороны не прийти. На свадьбу можно не ходить, а на похороны… У его женщины отец умер, а он… Дома сидит и слушает по телефону, в какой кастрюльке котлетки. Да неужели ты после всего этого к нему побежишь?
Елена Максимовна выдохнула на гневной ноте и снова с шумом вдохнула, ожидая от дочери ответа. Хотя ответить Жанне было нечего. Мама была права, что ж. Во всем права. Но правда эта была сродни секрету Полишинеля, и потому ценности из себя никакой не представляла. Более того, она была ужасно неуместной, как алмазная брошь на старой телогрейке.
— Чего молчишь? Я не права? Или тебе возразить нечего? — требовала ответа мама, учуяв ее смятение.
— Я не знаю, что тебе ответить, мама. Я лучше помолчу, можно?
— Ну-ну… Давай, помолчи. Хотя твое молчание — тоже ответ. Что, очень замуж хочется, да? Именно за этого?.. Который тебя не хочет? Но ведь это так стыдно, дочь.
Жанна мотнула головой, с трудом сглотнула слюну через окаменевшее горло. Хотела ответить, но не смогла, закрыла лицо нервно подрагивающими ладонями. Елена Максимовна глядела на нее с победной жалостью, грустно качая головой. И вздрогнула, когда дочь неожиданно отняла руки от лица, заговорила торопливо и слезно, проглатывая концы слов:
— Да, мама, я очень хочу за Максима замуж! Да, я очень хочу нормальной женской судьбы! Детей хочу, дом… Неужели я не вправе всего этого хотеть, а? Несмотря на правду, кривду и другие очевидные обстоятельства? Ведь они всегда есть, эти обстоятельства, и не одни, так другие, никуда от них не денешься! Я очень, очень хочу за него замуж. Я не могу взять и уйти от него.
— А как же я, доченька? Что будет со мной? Ты обо мне подумала? Неужели ты можешь выбирать между родной матерью и каким-то?.. Не знаю его имени и знать не хочу.
— Я не делаю выбора, мама. Я ищу выход. Я хочу остаться с Максом, но и тебя оставить без помощи я не могу, ты же это прекрасно понимаешь. И я не оставлю тебя. Кроме меня — некому… Но я что-нибудь придумаю, как нам быть. Я обязательно придумаю. Можно я окно приоткрою? Ужасно душно в комнате.
Жанна шагнула к окну, приоткрыла фрамугу, начала жадно вдыхать сырой холодный воздух. Елена Максимовна слегка поежилась, натянула до подбородка мягкий шерстяной плед, заговорила недовольно:
— Ага, придумаешь ты… Вон, Юлиан уже придумал, как ему быть. Ушел и дверью хлопнул. Интересно, какой выход придумаешь ты. Учти, в дом старчества я не пойду. Ни при каких обстоятельствах, учти! Да и не возьмут, у меня дети есть! А у детей есть обязанности, в конце концов! Ты моя дочь, и ты обязана обо мне заботиться. Ты должна жить рядом со мной, ты моя дочь! Должна, слышишь?
Если бы Елена Максимовна видела в этот момент лицо Жанны, она бы не распалялась эмоциями. Она бы очень удивилась, обнаружив на лице дочери непотребное количество явного и злого отчаяния, очень злого и неуправляемого, готового — впервые в жизни! — облечься в жесткую отповедь под названием «я тебе ничего не должна».
Наверное, получилась бы достойная отповедь с необходимыми доказательствами и всякого рода обоснованиями. Много их накопилось, только память ковырни, встряхни ее, как пыльный мешок, и они посыплются из «недетского» детства, из потной, надрывной до изнеможения юности, дальнейшей постылой жизни. Сколько больших и мелких обид хранит память! Сколько унижения, недовольства, насмешливого пренебрежения. И как хочется повернуться и выбросить из себя хотя бы это — «я тебе ничего не должна»! Нет, не объявленной войной, но хотя бы знаком протеста! И как обидно, что духу не хватит. А у кого его хватит — сказать такое матери, не встающей с постели?
