Потом, позже, эти картинки стали еще навязчивее, требовали к себе внимания. Не тем занимаешься, не туда идешь! — кричали. Мимо своего счастья идешь, лишь бы маме угодить по привычке!
Впрочем, и мама потеряла интерес к алтарю, цели и одержимости. Поняла, что не получится из дочери примы. Охладела. Махнула рукой. Как говорил брат Юлик — поставила еще одну неудавшуюся восковую куклу в пыльный угол.
А мечты о доме, семейном счастье продолжали жить в ней своей отдельной жизнью. Наверное, природа ее была именно такой — быть хорошей домохозяйкой в крепком браке. Чтобы дом, дети, уют, пироги по воскресеньям и пирожные к чаю. Толстые такие пирожные, с нахальными шапками взбитых сливок. И лишние, позволенные самой себе килограммы. И никакого балета. Даже по телевизору. Забыть про него раз и навсегда и домочадцам запретить произносить при ней это слово.
Но что делать — мечты оставались мечтами. Наверное, по-другому и быть не могло? Если человеческую природу с детства обманываешь, она и обидеться может, и очень сильно обидеться, так, что у разбитого корыта останешься. А когда опомнишься, глянешь по сторонам… И понимаешь, что хороших женихов давно разобрали — те самые и разобрали, кому плевать на всякие одержимости и кто правильную природу в себе не задавил. И кому с родителями повезло, конечно. Это у них крепкие браки, домохозяйство, дети и пироги по воскресеньям. Да, и пирожные с нахальными шапками, куда ж без них. А у тебя — общество мамы и папы по вечерам. Папа всегда тихий и слегка пьяный, а мама вообще тебя словно не замечает. Но это кажется, что она тебя не замечает, а на самом деле испытывает к тебе глубокое чувство брезгливой досады, которое по интенсивности зависит от степени раздражения к отцу. В такой ситуации начинаешь вполне конкретно мечтать о замужестве — о любом. Лишь бы из дома уйти. Но попробуй, когда тебе за тридцать перевалило!
Но пробовать было надо, потому что дальше, как говорится, уже некуда. На Тихорецкую состав отправился — не догонишь. Платочки уже белее белого, глаза печальней самой темной печали. Та же Ленка Кукушкина подсуетилась, познакомила ее с троюродным братом. Не первого сорта был жених, конечно, но что можно было ждать от Кукушкиной?..
Звали его Петей. Носил он пиджак в мелкую серую клеточку, брюки с остро отглаженными стрелками и старомодные тупоносые ботинки на толстой подошве. Все время улыбался и оглаживал руками волосы, трусливо проверяя, закрывают ли они просвечивающие залысины. Жил Петя с мамой в однокомнатной квартире на окраине города, но мама ради счастья сына хотела уехать к одинокой сестре в деревню. Да, попадаются у холостяков и такие мамы, но редко. Можно считать, повезло с мамой. Кукушкина сказала — давай, Жанка, действуй. Сначала ввяжись во все это дело, потом разберешься, что к чему. На тумбу его загонишь, воспитаешь, вылепишь нормального мужика, лысину красиво оформишь, чтобы не комплексовал, ботинки новые купишь. Пиджак в мусорку выбросишь. Нет, а что? Было бы из кого лепить, Жанка.
Мама, когда привела Петю знакомиться, долго смотрела на него с оскорбленным недоумением на лице. Бедный Петя сидел в кресле, взмокший от макушки до пяток, не знал, в какой угол отправить ответный испуганный взгляд. Пауза так долго тянулась, что стала в конце концов невыносимой. Наконец мама перевела взгляд на Жанну, спросила насмешливо, почти глумливо:
— Ты что?.. Ты пойдешь замуж за это? Неужели так приспичило, не пойму? Или как в пьесе у Островского — хоть за Карандышева, но замуж? И как потом с этим… жить собираешься?
Петя тогда обиделся и ушел, даже чаем не угостившись. А она тихо рыдала, лежа на диване лицом к стене. И уважала Петю, который ушел. Молодец, Петя. И вовсе не Карандышев, а с нормальным достоинством человек. И найдет он себе жену, в сто раз лучше.
А ей — поделом. Надо было вместе с Петей уйти, а не рыдать на диване. Не жалеть себя, не ворошить внутри обиды на маму, маленькие и большие, детские и взрослые. Много, много обид, спрессованных в одну несчастливую женскую судьбу.
Вот почему так? Почему наша память так избирательна, что впитывает в себя только обиды? Разве не было в жизни ничего, кроме обид? Ведь было, наверняка было, если по большому счету.
Например, была у них семья — не самая плохая, если на первый взгляд. Обыкновенная семья, со своими традициями. Ну да, мама верховодила, как хотела, отец безропотно ей подчинялся. Но разве мало таких семей? Да сплошь и рядом! И все как у всех. Обязательный горячий завтрак, молоко в молочнике, кофе в кофейнике, масло в масленке. Обед в холодильнике в кастрюльках, записка на столе, где маминым почерком расписана четкая пошаговая инструкция — что на первое, что на второе, в чем разогреть да не забыть газ под конфоркой выключить. Воскресные обеды — обязательно в столовой, тарелки из парадного сервиза. Новый год с елкой, с подарками… Все как у всех. А мамины юбилеи — это было что-то с чем-то! Как готовились, как репетировали, как выступали перед гостями! Юлик читал какой-нибудь рассказик собственного сочинения, она танцевала умирающего лебедя в пуантах, в пачке… Гости заходились восторгами, говорили про маму, что она исключительная жена и хозяйка, прекрасная мать, все, что возможно и невозможно, делает для своих детей, всю себя посвящает им без остатка. Мама и сама часто им с Юликом повторяла — я вам жизнь отдала, сама себе не принадлежу. И была, была сермяжная правда в этих словах — если смотреть посторонним глазом, конечно.
Хотя нет. Не сермяжная. Обманчивая была эта правда, и даже на посторонний взгляд. Мама вполне и вполне самой себе принадлежала, полностью и без остатка. А вот они сами себе не принадлежали. Они ей принадлежали. Как материал для работы творца, как воск.
Вот и решай теперь, восковая кукла, несостоявшаяся балерина, что тебе делать. Сидеть на кухне у Макса или к маме бежать, долг отдавать? Наверное, долг — это святое. Это понятие безусловное, хочешь не хочешь, но отдай, не греши. Но если с другой стороны посмотреть, немного кощунственной. А есть у подручного материала долг перед творцом? Тем более если этот материал — выбраковка? Может, наоборот, мама ей должна, за выбраковку-то? Или существует какой-то компромиссный вариант?
В бокале оставалось немного вина — Жанна притянула по столешнице к себе, глотнула жадно. Потом оглянулась на дверь, прислушалась. Тишина в квартире, Макс где-то затих. Не пришел вслед за ней на кухню, чтобы выяснить отношения. И что теперь делать? Сказать себе, как героиня Островского: вот судьба моя и решилась? Доставай чемодан, собирай вещи, отправляйся служить больной маме? Но ведь сил нет… Еще вчера счастье было так близко, так обещано и возможно… Счастье по имени Макс.
Когда Макс появился в ее жизни, она дышать боялась, чтобы не спугнуть. Такой настоящий, осязаемый, такой молодой и привлекательный, без клетчатого пиджака и комплексов, такой крепкий, самоуверенный, весь такой мужик-мужик. Всего на два года младше ее, но ведь это не страшно, два года? Тем более рядом с ним она выглядела дюймовочкой, робкой тростиночкой, хрупкой мимозой. Кукушкина, когда увидела его первый раз, вынесла свой убийственный вердикт — бабник. Любитель молодого мяса на свободном выгуле. А дома ему служанка нужна. Жанка-служанка, само собой в рифму напрашивалось. Ну что можно было ей ответить? А ничего. Усмехнуться только да подумать про себя: завидовать нужно молча, Кукушкина. Может, и бабник, и что? Всякий успешный клерк имеет право на маленький служебный роман, который ничем не кончается, потому что дома его ждет преданная подруга.
