— Как?… Как ушел? Куда ушел?
— К другой женщине. Вернее, к девушке. Молодой и красивой. Настей зовут.
— К какой Насте? Не знаю я никакой Насти! Марина, ты в своем уме? Что ты несешь?
— Я не несу. Отныне я ничего больше не несу. Яйца кончились. И курица во мне кончилась.
— Боже, какое хамство… Но я все равно ничего не поняла! Он что, тебя бросил?
— Ага! Бросил! Правильно!
— Странно… Странно все это… А почему у тебя голос тогда такой?
— А какой у меня голос?
— Ну… Ты будто радуешься этому обстоятельству.
— А вам бы хотелось, чтоб я в трубку плакала? Вы же сами меня учили: нельзя демонстрировать свои низменные чувства.
— Но я не то имела в виду. Марина, ты же знаешь, что я имела в виду, когда говорила о чувствах…
От ноток растерянности, прозвучавших в голосе свекрови, Маринин боевой пыл вдруг приутих и захотелось побыстрее свернуть этот никчемный разговор. Не дай бог, разнесет ее сейчас на ссору. Зачем? Какая бы ни была Вероника Андреевна стервозная свекровь, а Машке-то она бабушкой навсегда останется. Так что — стоп. Хватит с нее и этого.
— Ладно, Вероника Андреевна. Давайте закончим этот разговор. У меня только просьба одна к вам имеется: Машке пока ничего не говорите, если она вам позвонит, ладно? Пусть отдыхает спокойно.
— Да… Да, конечно, я ей не скажу… Но все-таки — как же так, Марина?
— Все доброго, Вероника Андреевна.
— Погоди! Погоди, не клади трубку! Скажи мне хотя бы: кто она, эта девушка? Где она живет? У нее что, своя квартира есть?
— Простите, но таких подробностей я не знаю. Тем более про наличие у Насти жилья ничего не знаю.
— Да, тебе хорошо говорить… — задумчиво произнесла свекровь, будто обвиняя Марину в наличии собственной квартиры, вот этой самой, трехкомнатной, которая перешла к ней по наследству от бабушки еще до замужества и в которой тихо и мирно проживал сын Вероники Андреевны.
— Да. Хорошо. Мне очень хорошо. Мне, знаете ли, очень даже замечательно.
— Марина! Марина… Ты знай, я всегда считала тебя порядочной женщиной и хорошей женой моему Олегу. Мне жаль, что так получилось. Но, может?…
— Всего доброго, Вероника Андреевна.
Марина поспешно нажала на кнопку отбоя, словно боялась услышать от свекровки добрые слова напоследок. Ну их, эти слова. Не дай бог, из-за слов свекрови она еще расплачется. Но грустное настроение тут же ушло само собой — от вида аппетитно прожаренного шницеля, от появившейся на столе запотевшей бутылки «Мартини», от ярких мужских глаз, опушенных густыми ресницами. Каждая ресничка будто сама по себе блестела. Чудная картинка. Чудные каникулы. Чудная таблетка анальгина — сладкая пилюля. Надо все это съесть. Сделать запас хоть и на отсроченное, но наверняка тяжкое женское одиночество. Не долго осталось — июль быстро пройдет, в августе Машка приедет…
* * *
— Нет, я не понимаю, не понимаю тебя, Настя! Чего ты заталдычила одно и то же? Не соображаешь даже, о чем говоришь!
Ира снова забегала по маленькой комнате, красиво разворачиваясь от двери, как разворачиваются модели на подиуме. Приехала она к ним с самого субботнего утра, не дав толком проснуться. Олег и не ожидал от Ирины такой прыти, хотя в пятницу сам позвонил ей в конце рабочего дня и попросил повлиять на дочь — Настя так и стояла на своем. Она или молчала с грустным видом, или действительно талдычила о Лизином бедственном положении, повторяла без конца ужасные сюжеты: то Лиза из дома сбежала, то погибает в гладе и хладе, то ее бьют смертным боем. Ничего на нее не действовало, уж как Олег ни ухищрялся, чтоб отвлечь ее от грустных мыслей. Вот, например, даже Ире пришлось звонить. Хотя зря он ей позвонил, наверное. Совсем ему не нравилось, какую Ира позицию в этой истории заняла. Получалось, будто бы он, Олег, с ней как бы объединился и находится на одной стороне баррикад, а бедная, загнанная в угол Настюша — на другой. И вроде как Настюша в их тандеме с боку припека оказалась. А они над ней главные, мудрые и старшие. Ира даже смотрела на него как-то по-особенному, будто приглашая посочувствовать ей, практичной и умной. А Настю осудить, как последнюю дурочку. Странная женщина. Вроде же мать… Впрочем, ничего странного тут и нет, пожалуй. Если посмотреть на их отношения повнимательнее.
Олег давно уже заметил, что Ира очень похожа на его маму. Нет, не внешне. Внешнего сходства как раз и не было. Просто звучали у Иры в голосе те же самые авторитарные нотки. Даже когда она ласково говорила, все равно звучали. И не нотки даже, а мощная энергия авторитарности так и перла из этой хрупкой и милой женщины и парализовала собеседника от пяток до макушки. Сама в себе она этой энергии, конечно же, не ощущала. Ну точно, как его мать! Вот скажи ей сейчас, что она своей властностью на дочку давит, она и не поверит. Обидится. Рассердится. Что вы, как же, она ж дочку любит, она ж исключительно ей добра желает. Знаем, проходили. Но и Настя матери тоже не уступает! Молодец. А вот он в свое время сразу белый флаг выкидывал, разрешал матери взять над ним верх.
— …Нет, Настя, ты все-таки меня не понимаешь… Поверь, мне очень жаль, что так получилось. Ты же знаешь, как я Катюшу любила! Но у нас не оставалось с тобой другого выхода… Ты не справилась бы с Лизой, Настя! Что значит «удочерю»? Во-первых, тебе этого никто не позволит по возрасту, а во-вторых… Во-вторых, ты действительно с ней не справишься! Она очень балованная, очень капризная девочка, и…
— Она не балованная, мам. И не капризная. Она обыкновенный детсадовский ребенок.
— Ну что ты мне рассказываешь, Насть? Что я, не помню этого ребенка? Она не знает вообще никакого послушания! Да она же всех нас через неделю на уши поставит!
— Мам… Послушай меня, пожалуйста! — тихо, но решительно перебила мать Настя.
— Да не хочу я тебя слушать! Это ты меня должна слушать, а не я тебя! Я мать, я дело говорю! Выбрось эту дурацкую мысль из головы! Ну посмотри на себя в зеркало — какая из тебя воспитательница? Девчонка тебе на голову сядет, ты взвоешь, а потом куда? Потом ко мне прибежишь?
— Не прибегу! Не прибегу, мам! И не сядет она мне на голову. Она совершенно нормальный ребенок.
— Нет, не нормальный!
— Нет, нормальный, нормальный! — звонким и слезным, сорвавшимся от отчаяния голоском выкрикнула Настя и закрыла на секунду лицо руками. Но не заплакала, а тут же отняла ладошки от лица, снова затараторила на той же слезной высокой ноте: — Это я у тебя все по струночке ходила, слова тебе против сказать боялась… Еще бы! Мама — такой авторитет! Что мама сказала, то и правильно. А чтоб уж посвоевольничать по-детски — этого ни-ни. А так иногда хотелось посвоевольничать, хоть чуточку… Но я не могла, не смела! Как же я могла?… Я не должна была маме и без того трудную жизнь портить!..
— Не понимаю, Насть… Ты что такое говоришь? Не понимаю… — растерялась вдруг Ира и даже рукой закрылась инстинктивно, будто плеснули на нее резко холодной водой.
