Наташка привезла всё в целости и первым делом, даже как следует ни с кем не поздоровавшись и не поцеловавшись, прошла на кухню и стала с гордостью выкладывать из распухшего чемодана эти почти забытые и ставшие для Москвы экзотическими продукты. Она делала это неспешно, с таинственной улыбкой, словно маг, медленно опускающий в волшебный цилиндр руку в белой перчатке и достающий оттуда – тадаммм! – йогурт клубничный или – тададаммм! – сыр рокфор, любезно до этого поделившийся своим запахом в чемодане со всеми остальными продуктами и одеждой. Наташа под довольные, но немного изумленные взгляды домашних выставляла продукты на пустой кухонный стол, делала это с гордостью и торжественностью, будто участвовала в их выращивании, изготовлении, вылавливании, копчении, доении и даже ферментации. Когда все наконец натискали, намяли и нанюхали еду, стали сообща разбирать продукты – что-то в шкаф, большую часть в холодильник. Пока младшая Машка хлопала дверцами на кухне, пряча банки и раскладывая все по полкам, Лена отозвала Наташу в гостиную и задала вопрос, который очень ее мучил:
– Что за сюрприз? Ты здорова? Все хорошо?
– Да, мам, не волнуйся, все в порядке.
– Говори! – Лена уже не могла сдержаться.
– Я беременна, – Наташа сказала это буднично и спокойно, словно произносила эти слова уже много-много раз и ничего необычного в них не видела.
– Ой! Господи! Ну это скорее хорошо, чем плохо! Мне даже кажется, что я рада! Боже ж ты мой! – Лена, конечно же, была рада, точно рада, а как могло быть иначе? – Вот что-что, а такого сюрприза я от тебя и не ожидала! Ты выходишь замуж? Рассказывай давай, Натусь! Кто он? Немец? Австрияк? Хорошо бы австрияк или итальянец! Итальянцы очень импозантные мужчины, мне нравятся! И одеваются красиво! И тепло там, и природа, и Флоренция!
– Мам, я не собираюсь замуж. Просто я беременна, – спокойный Наташин голос немного выводил Лену из себя. Такое событие, а она что-то там мямлит.
– Это был просто роман, да? Кто-то из дедовых студентов?
– Неужели это так тебе важно? – Наташа стояла перед зеркалом и с легким безразличием себя рассматривала, оглаживая ничем пока не примечательный живот и представляя, как он скоро начнет выпирать.
– Боже мой, а как иначе? Надо же знать, какая наследственность, может, там одни алкоголики в роду! Как равнодушно ты об этом говоришь! – забожемойкала Лена.
– Просто я приняла решение сохранить ребенка. А ставить в известность его отца я не собираюсь. И потом, ты что, недовольна? Сколько ты меня спрашивала, когда выйду замуж, когда рожу? Так вот, я решила начать в обратном порядке. Сначала рожу, а когда-нибудь потом выйду замуж.
– Я рада, Натусик, я очень даже рада! Но ты мне хотя бы скажи, кто отец! – видно было, что вопрос этот для Лены очень важный.
– Ты его хорошо знаешь, – просто ответила Наташа. – Это Сергей.
– Какой Сергей? Наш Сережа? Сын Иннокентия? Откуда ты его там взяла? Он же старик! – Лена даже побледнела от ужаса: чтоб ее красавица-дочь, а дочь действительно была незлобинской медной красоты, пока не перекрасилась там в блондинку, – да со стариком, без чувств и без разбора…
– Совсем он не старик, мам, ему еще шестидесяти нет. Короче, ребенка я оставлю.
– Как же тебя так угораздило-то? – Лена, с одной стороны, радовалась, что у дочери вдруг случилось такое и в этом действительно заключалось счастье, дети ведь всегда счастье, а с другой… Лене и в голову никогда не приходило даже представить себе Сережу, Майкиного почти брата, своим зятем. Он всегда считался родственником, и ситуация теперь складывалась какая-то нечистая, что ли. Хотя Сергей кровным родственником, конечно, не был и являлся довольно интересным человеком, писал неплохие стихи и мог вполне увлечь девушку. Но немного смущала наследственность. Сережин отец, Иннокентий, покойной Лизы муж, стал к концу жизни очень уж плох психически, сидел у себя в комнате и всё отбивался от каких-то чертей, видимо, мелких, с мух, и очень назойливых. Занимался он этим делом весь рабочий день, с 9 до 18 с небольшими перерывами, а ровно в шесть опускал уставшие и обескровленные руки, включал на всю мощность телевизор, пересаживался с рабочего места на диван и отдыхал. Несколько раз лежал в душевной больнице, подлечивался, но и после дирижировать чертиками не прекратил и стал выборочно смотреть телевизор, включая только программу «В мире животных» в надежде, видимо, увидеть там себя. Потом его разбил паралич, и он, уже совсем бессмысленно просуществовав несколько месяцев, тихо ушел в свою любимую передачу.
Сергей, сын Иннокентия от первой жены, был вполне пока адекватен, и никакие тараканы вроде и не омрачали его поведение. Он закончил истфак, пошел на какую-то должность в музей, но свою работу не любил и на одном месте никогда больше месяца-двух не удерживался. В этом всегда кто-то был виноват, но никогда он сам. В общем, он не работал, а всю жизнь подрабатывал. То стишки напишет к празднику, то статью в районную газетенку, то прочитает лекцию о Тутанхамоне (любил он Тутанхамона), то проведет какой-нибудь вечер в клубе, а то сам выступит со стихами.
Внешностью бог его не обидел, но чувствовалась в нем какая-то ложная внушительность и некий призыв к незаслуженному вниманию. Его яркий шарфик на шее всегда топорщился, как грудь петуха, а дефектное кукареканье слышалось за два квартала. С женщинами у него не ладилось, как и с работой. Он их любил, но не уживался. Видно, природа так распорядилась – ему все время хотелось нового и поверхностного, он никогда не вникал в чужие проблемы, не интересовался не своей жизнью. Я не консультирую, ворчал он, когда его спрашивали любой пустяк, скажем, где он достал дефицитную любительскую колбасу. Короче, ничего особого в жизни он не делал, но, по его словам, так сваденько жил… Он так и говорил – сваденько. Вполне банальный дефект речи с прелестным названием «ламбадицизм» – невозможность или трудность произнести букву «л» он превратил в красивую и насыщенную подробностями легенду о польских корнях по материнской линии. Хотя на самом деле бедная его невиновная мать, расстрелянная как дочь врага народа, просто не успела отвести сына к логопеду. Девушкам эта милая округлость речи поначалу даже нравилась, Сережа казался немного беспомощным и более уязвимым, чем все остальные живые существа на свете. Но продолжалось это всегда недолго. Очень скоро отсутствие одной буквы в его речи начинало дамочек безумно раздражать, обещания «покатать на водке в парке кувтуры» вызывали гомерический смех, а его милая беспомощность вдруг превращалась в тупую лень, наглый эгоизм и отвратительную прижимистость. И после очередного разрыва он всегда шел к Незлобиным, которые его выслушивали и утешали. Он, как-никак, был своим.
К Незлобиным он приходить любил, это был дом и его детства, знакомый до мелочей, от скрипа лестницы до запаха чердака. Да и его, Сережку, всячески привечали, пусть и было в нем что-то наносное, но ведь не злое, а просто пустое какое-то. И вот теперь эти новости…
– Объясни мне, почему он. Почему из всех немецких мужиков ты выбрала нашего заезжего родственника? – завелась Лена.
