Так и жили теперь вместе одной семьей – Григорьич со своей легкомысленной и прощенной Ленкой с уже взрослыми девочками наверху в трех комнатах, а Майка внизу, в нише гостиной, давным-давно облюбованной женщинами незлобинской семьи. Занавески, закрывающие нишу, Майка поменяла заодно со всеми другими в комнате, выбрала простенькие, светленькие, неброские, какие были. Окна на первом этаже не боялись теперь открывать, и Майя даже ночью спала при свежем воздухе – в самом начале 90-х весь дом обрешетили, и теперь семья чувствовала себя защищенной, тем более что несколько раз под их окнами приключались какие-то бандитские разборки со всеми вытекающими – шумом, криком и перестрелками. Вызывали милицию, но выезжать тогда она отказалась и впредь граждан просила себя не тревожить – машины ППС стояли без бензина. Пришлось обеспечивать безопасность собственными силами. Первым делом дом оприватизировали, сделали это быстро, подключив одного выздоравливающего юриста из пациентов Григорьича, ну и заплатив, конечно, за сбор документов без очереди. Квартиры, а тем более особняки, отжимали тогда по-бандитски за милую душу, брали все не спросясь, хорошо лежит или плохо. Ну а как дом оформили, так и укрепили его сразу по всем правилам фортификационной науки – толстые решетки на окнах, включая второй этаж, стальная, усиленной конструкции дверь с двумя купленными по блату импортными замками и одним сделанным на заказ у старенького рябого мастера, отсидевшего в молодости за взлом. В общем, всё как в Средние века, не хватало только рва со стоячей водой у входа.
Наташа, Ленкина старшая дочь, позвонила накануне и сообщила маме про большой сюрприз, который ее ждет, когда она приедет от деда. Наташа каждое лето отправлялась к нему в Германию, ездила основательно, на три летних месяца, привыкнув к долгим школьным каникулам вне дома и перенеся эти каникулы во взрослую жизнь. Возвращалась по привычке 31 августа, под самую завязку. А в этот раз решила махнуть в конце зимы, все равно делать было особенно нечего. Дед, Григорий Аркадьич, внучку ждал и был Наташиному приезду всегда счастлив.
С работой у нее в последнее время не сильно ладилось, и она решила, что лучше просто выйти замуж, вот и начала работать именно в этом направлении. Собственно, ничего специального она для этого не делала, никаких там клубов знакомств, сидения в барах с томным видом или чего-то подобного, просто внутренне перенастроилась и нацелилась внешне. Она покрасилась в блондинку и стала носить черное, вспомнив из недалекого детства слова Бальзака, что нет ничего прекраснее и благороднее блондинки в черном. Хотя кто в 90-е мечтал о благородстве? В общем, перед отъездом привела себя в полную боевую готовность. Поэтому Лена и решила, что дочкин сюрприз связан с возможным замужеством, что нашла наконец кого-то, и, дай бог, немца, ну в смысле, иностранца, чтоб подальше от наших арбатских войнушек. И сколько Лена ни просила дочь рассказать про сюрприз, всё мимо: приеду – узнаешь.
Дед в Наташке души не чаял, всё уговаривал остаться жить у них с Хайнрике, но зацепки какой-то Наташе не хватало, приехать-уехать одно, а осесть другое. Тем более что и родители в Москве, и сестра, и дом… Наташка даже не додумывала и не развивала эту мысль, она была совсем уж инородной – как это остаться? Она ж не ребенок, чтоб всё и всех бросить и уехать, забыть, начать дышать другим воздухом, спать в чужой постели, слушать непонятную речь, есть непривычную еду.
– Натусь, ты подумай хорошенько, – начинал Григорий Аркадьевич, – ты молодая совсем, у тебя здесь столько возможностей! Подучишь язык, я тебя устрою в наш университет лаборанткой или, скажем, в библиотеку, будешь нормально питаться, получать приличные деньги, обрастешь друзьями. А в Москве, не дай бог, подстрелят еще по нечайности или по башке дадут и пустой кошелек отберут, там же хаос, полный бардак и сумбур. А могут еще и в дом вломиться посреди ночи. Читаю ваши новости и диву даюсь, как такое возможно! Как всё быстро рухнуло! И как дурят народ! Все эти безумные финансовые пирамиды, эти доморощенные секты, эти сатанисты-евангелисты, эти песни голых кришнаитов на московском холоде, эти бесконечные ломбарды на месте продуктовых магазинов, лохотроны и наперсточники, эта жизнь по понятиям! Я ездил в том году, мне хватило! Я был в ужасе! Я чуть не плакал! Хотя что я говорю – я плакал, когда увидел стариков и старух, стоящих шеренгой у метро в зряшных попытках продать несчастные сникерсы, никому не нужные книги из своей библиотеки и паленую водку… Стоят молча, в темноте, на мокром заплеванном асфальте, одетые кое-как – в продувных пальтишках на рыбьем меху. Это ж какая-то вольница! Что же будет? Когда ж это кончится? Где власть? Где полиция? Где хоть какой-нибудь порядок? – И начинались никогда не заканчивающиеся риторические вопросы про родину.
Григорию Аркадьевичу было уже 74, он был книгочей и винопей, выглядел породисто, был статен и не пах по-стариковски кислым. Он курил вишневый табак в трубке вишневого дерева и сам был каким-то вишневым, довольным, располагающим, носил куртки темно-бордового цвета, а штаны в мелкую, обычно зеленую клеточку заправлял в высокие ботинки на небольшой платформе. Часто поигрывал часами на массивной золотой цепочке, часы стояли, Григорий Аркадьевич их никогда не заводил. «Я остановил время. Мне так удобней». И правда, на свой преклонный возраст он совершенно не выглядел, видимо, подзаряжался от сравнительно молодой Хайнрике. Они на удивление совпали и вот уже сколько лет прекрасно дополняли друг друга. Хая, как называл жену Григорий Аркадьевич, раскрылась, стала намного женственней, приоделась, постриглась, заменила очки на линзы и стала подкрашивать глазки. Обрусела, с удовольствием пила водку вместо шнапса, слегка поругивалась матом и без особой нужды вставляла в свою речь поговорки, которые записывала в специальную книжечку. Стала абсолютно свободной и раскрепощенной, любила ночами плавать в озере и громко читать Бродского:
Мой Арлекин чуть-чуть мудрец,
так мало говорит,
мой Арлекин чуть-чуть хитрец,
хотя простак на вид,
ах, Арлекину моему
успех и слава ни к чему,
одна любовь ему нужна,
и я, его жена.
Он разрешит любой вопрос,
хотя на вид простак,
на самом деле он не прост,
мой Арлекин – чудак.
Увы, он сложный человек,
но главная беда,
что слишком часто смотрит вверх
в последние года.
А в облаках летят, летят,
летят во все концы,
а в небесах свистят, свистят
безумные птенцы,
и белый свет, железный свист
я вижу из окна,
ах, Боже мой, как много птиц,
а жизнь всего одна.
Но стихи стихами, Хая их любила, но профессионально занималась частушками и даже получила докторскую степень по теме «История России ХХ века в народных частушках». Это ли не было радостью для Григория Аркадьевича! Они к этой диссертации готовились вместе, просиживали часами в университетской библиотеке, ездили вдвоем по всей Германии, чтобы порасспрашивать стариков-эмигрантов за рюмочкой водки, и непонятно было, кто отдавался этому делу больше – Хая или Григорий. Радовались как дети, когда находили редкие:
Если был бы я таким, как Шаляпин Федя,
и ревел со сцены я на манер медведя,
то тогда весь Совнарком я расцеловал бы,
и, как Федя, я потом в Америку удрал бы.
– Ну вот, двадцатые годы, wie schon, какая прелесть! – заламывала руки Хая. – А у меня как раз мало двадцатых годов, это ж такая удача!
