Чтобы минутно и целебно поспать, он садился в кресло, крепко зажимал в руке монету, а внизу ставил металлический поднос. Потом начинал кемарить и в момент, когда рука расслаблялась и монета падала на поднос, Егорий просыпался. То, что он пытался заснуть в такой неудобной позе, иногда по несколько часов елозя в кресле, отлеживая бока и поворачиваясь то так, то эдак, совершенно его не смущало. Все равно это же в конце концов был минутный сон! После такой пытки сидячим сном он брался за кисть, тужился и пыжился, пытаясь вспомнить непоявившиеся образы. Работал иногда обнаженным. Не себя в зеркале писал, нет, ему просто надо было чувствовать, как «воздух обволакивает его и заключает в невидимый кокон, отражающий враждебный мир». Однажды к своей обнаженности добавил бритую голову и полностью выщипанные брови. Выщипывал долго и старательно, волосок за волоском, считая их и раскладывая в форме бровей на белой льняной салфетке. В одной обнаружилось 387 бровинок, в другой ровно 450. Его сильно удивила разница в количестве волос, и он надолго тогда об этом задумался, глядя, как лимон сжирает цвет чая в чашке. Замахнулся было на ресницы, оставив белесый чай стынуть, но в последний момент что-то его остановило. Добивался он малого – хотел голое блестящее незащищенное лицо, необычность ситуации и прилив творчества. Творчество прилило: он стал рассматривать свое лицо и голову в увеличительное стекло и увидел крупные черные точки на месте только что выщипанных волос. Он их и нарисовал. Первая его картина нового творческого этапа жизни называлась «Обнаженные глаза». С тех пор полотна его были странны и насыщены цветом, словно он просто смешивал краски на холсте, случайно перепутав его с палитрой. Были они до невозможности похожи друг на друга, эти многочисленные разноцветные точки, но назывались по-разному: «Кроваво-красный дурак», «Рыбообразное существо в бирюзовье», «Срамной уд на закате», а однажды написал Ленку, которая долго, месяца два, мерзла в трудной позе у него в мастерской абсолютно голая, а потом назвал эти хаотичные желтые точки «Телесное представление о Лорелее после целительного сна». Ленка тогда надолго обиделась. Но точки быстро купили, и Егорий уверил Ленку, что покупатель восхитился ее красотой, прочувствовал натуру. Казалось, большая часть Егорова времени уходила на придумывание удивительных названий, а не на писание самих картин. Стоил авангардист не так дорого, поэтому покупали его исправно, чтобы придать цвет какому-нибудь мрачному углу.
Себя Егорий считал художником широко известным, хотя широта эта особо не выходила за рамки его мастерской. В выставках он исправно участвовал и был известен скорее как экстравагантный и причудливый человеческий экземпляр, а не как самобытный рисовальщик. Себя любил и как человека, и как художника. Майке с мужем, как она считала, повезло. Большую часть жизни он проводил в мастерской, куда она давно перестала ходить, – это моя созидательная келья, сказал он как-то, я должен чувствовать себя здесь центром земли, это чувство творческое, и нарушать его опасно. Ну и ладно, решила тогда Майка, абсолютно не обидевшись. Время у нее высвободилось, и больше в мастерской она не появлялась.
Егор обставил свою жизнь удобствами и считал, в общем-то, себя вполне счастливым. И вот теперь он смотрел художественным глазом из-под дымчатых очков на свою Лорелею, которая сидела на полу совсем как девочка, несмотря на полновесные тридцать пять. Она устроилась на собачьей подстилке рядом с млеющим щенком и теребила его за уши.
– Я хочу брать от жизни всё! – продолжал Егор. – Мы слишком быстро живем, надо торопиться! Не вижу причин ничего откладывать на потом и не собираюсь назначать тебе романтические свидания в мастерской. Ты мне нужна здесь и сейчас! И всё тут! – Егорий немного раздухарился, даже намек на то, что появилась угроза его повседневным привычностям, вывел его из себя.
– Хочешь кофе? – спросила Лена, почуяв бурю.
– Нет, я хочу счастья! – буркнул Егор.
– Егорушка, ну не злись, хотя ты прекрасен, когда злишься! – Лена встряхнула уснувшую у нее на руках Барбариску. Собака смешно на нее посмотрела: что? почему перестала чесать? – и, томно потягиваясь, поплелась на кухню.
Лена подошла к Егору и прислонилась к нему.
– Прекращай дуться, всё хорошо, Малевич ты мой! – Егор временами был то Малевичем, то Кандинским, то просто Казимиром. Ему это нравилось, и прозвища он воспринимал вполне серьезно.
– Неужели ты до сих пор не поняла мою творческую натуру? Да что мою! Человека-творца в принципе! Художника! Для нас не существует правил! В нас другое начало! Нашей рукой водит господь! – Лицо Егория взбудоражилось и стало каким-то жидким, потеряв от возмущения каркас и растекаясь от негодования. Оно постоянно двигалось, черты лица искажались – Егорий заводил сам себя.
– Казимирушка, ну что ты в самом деле! – Ленка уже сама была не рада, что начала этот разговор. Она поцеловала его, и поцелуй мгновенно остановил егоровские гримасы. Он вдруг грубо схватил ее, развернул к себе спиной и, содрав одежду, с силой, как кобель, нагнув, взял сзади. Он завывал, пыхтел и позвякивал пряжкой от ремня, которая билась о собачью миску. На суету в прихожей и подозрительное треньканье миски из кухни прибежала Барбариска, навострив уши. Она без особого удивления посмотрела на случку человеческого самца с самочкой – подумаешь, с кем не бывает, – села у входной двери и ожесточенно зачесалась. Самец продолжал дергаться, сверкая смешными голыми ягодицами, а самочка, упершись передними лапами в стенку, томно вздыхала. Пряжка всё била и била по миске, как в набат, призывая Барбариску подойти и посмотреть, вдруг что-то туда положили и таким необычным образом сегодня подзывали ее к обеду. Но человеческий самец в очках постоянно рычал и дергался, поэтому Барбариска подойти ближе опасалась, мало ли что, вдруг бросится и на нее. Дело у самца чего-то не шло, видимо, оплодотворительная способность за сегодня была уже утрачена, но он всё сверкал и сверкал, рыча и впиваясь зубами самочке в холку и надсадно дыша в затылок. Барбариска вздохнула и легла.
В замке входной двери повернулся ключ, и в прихожую с сумками вошла Майя.
Сучка подтянула штаны, ойкнула и отбежала. Кобелек в испарине и дымчатых очках хрипло сказал любимое и вечное:
– Это не то, что ты думаешь, дорогая…
А зеркало широко улыбнулось.
День десятый
Мешок сахара, завоеванный Володей, Владимиром Григорьевичем Незлобиным, как правильно сказать, не просто по блату, а по блатной очереди, гордо стоял, привалившись в углу. Старая и мудрая Барбариска лежала рядом и вроде как охраняла хозяйское добро. Володя был настоящим добытчиком, хотя добывать особо было нечего, едой в магазинах почти не пахло, ею торговали редко, и шла уже ставшая обычной теневая охота за продуктами. Все вроде что-то как-то ели, но что именно, уточнять стеснялись. Куда-то пропала гречка, вдруг в одночасье переставшая быть исконно русской кашей, словно резко изменился климат и ей уже не рослось среди арктических льдин средней полосы. Где затерялась, почему – неизвестно. Испарились и сыр с колбасой, видимо, мясомолочные породы самого крупного рогатого и не очень рогатого скота, все без исключения, ушли в поисках далеких гречишных полей. Хотя нет, остался заныканный стратегический запас тушенки в жирно смазанных солидолом железных банках без опознавательных знаков, изредка «выбрасывающийся» на пустые прилавки. И появился еще один доселе невиданный продукт, ножки Буша, одинаково откалиброванные куриные окорочка, которые продавались замороженными сросшимися шматами. Раньше такого в Рассее не видывали, родные заостренные синие куры сбывались всегда целиком и никто никогда даже и не подумал бы отсечь их тонкие бледные ноги, чтобы торговать ими отдельно от материнского тела. А эти новоявленные жирные гормональные американские ножки, названные в честь президента США, существовали почти как самостоятельный вид фауны, влюбив в себя все население необъятной страны бывших Советов. Грудок, крылышек и позвоночников с шейками у американских кур, видимо, не было или же шли они на подкорм в другие голодающие страны земного шара. Как только ножки в мойке растаивали, они, хлюпая, сползали друг с друга, поблескивая розовыми бедренными суставчиками и лоснясь избыточным бежевым жирком. Потом, подставляя обмайонезенные бока жаркому солнцу духовки, неистово пеклись положенное время под голодными взглядами домашних. Но это было не так чтобы очень часто. В основном шел не процесс поглощения, а процесс добывания еды. Народ простаивал в долгих очередях – то за двумя двухсотграммовыми пачками сливочного масла (в одни руки больше двух не давать!), то за трупно пованивающим суповым набором, годящимся разве что для совсем уж непривередливой собаки, то за замороженными кирпичами из морских жителей неопределенного названия и резкого запаха. 90-е, они были такие… Хорошо еще, что Владимир Григорьевич работал врачом, и не просто обычным участковым, а вполне успешным урологом, заведующим отделением в ведомственной больнице. Начальники ведомства, все как один мужчины в годах, нуждались в урологе, как новорожденный в мамке. Быть при власти и без потенции считалось неприличным, тем более что повсеместно открывались сауны с услугами профессиональных девочек и деловые встречи в махровых полотенцах проходили часто именно там. И если мужская состоятельность оказывалась под вопросом, всё, думали ведомственные шалуны, пора сдаваться Григорьичу. Григорьич подходил к каждому ослабшему вдумчиво, не абы как, не просто рецептиком отписаться, и помимо незаменимых, но вполне обычных лекарств, манипуляций и процедур, добавлял к основному лечению особые настои и отвары. Он их выуживал из старинных умных книг, доставшихся по наследству от деда, Аркадия Андреевича, удивительного врача и величайшего, как о нем говорили, ученого. Потом дополнял современными ингредиентами, что-то заменял, а какие-то компоненты и вовсе убирал из-за невозможности их раздобыть в тяжелое смутное безвременье. Вместе с лечением разрабатывал и спецдиету для жеребцов – утро просил начинать с десяти миндальных орешков – это ж еще и вкусно, правда? – а польза от них при ежедневном употреблении вполне ощутимая. Да и грецкий орех можно, если миндаля не достать, раздробить его хорошенько, залить молоком и пить себе понемногу в течение дня. Но орехи орехами, мужик же не белка, надо было и другие рецепты подключать, сугубо мужские. Коньяк, например, пить не просто, а настоенный на перегородках грецкого ореха. Не успеваешь рюмашку опрокинуть – уже стояк! Еще волшебное маточное молочко любил рекомендовать – вроде производит матка, а встает у мужиков. Ни хрена себе, и правда, удивлялись ведомственные. Про лук-чеснок Григорьич, конечно, знал, но советовал редко, в особо тяжких случаях – куда ж на бабу лезть таким благоуханным! Еще для поддержания боевого настроя рассказывал про турецких султанов, что ели натощак более мощное средство – финики, которые особенно влияют на продолжительность любви, витиевато и красиво объяснял гниломудым Григорьич. Орешки-то для начала, чтоб восстановить силу, а потом уже финики для закрепления победы и ощущения себя верховным и самым ёбким султаном всех времен и народов. Ведомственные мужи высоко ценили советы мудрейшего, аккуратно им следовали и через какое-то время получали-таки слегка подзабытое удовольствие. А вместе с их мужской состоятельностью росла и деловая. Григорьича холили и обхаживали, не давая уйти в чужие руки. Поэтому мешок сахара, или вполне еще свежий говяжий край, или достойное сливочное масло вместо маргарина «Rama», даже фрукты совершенно привычно оказывались на незлобинской кухне, где холодильник по продуктам никогда не скучал, а аромат из кипящих кастрюль шел вполне торжественный. Незлобин практически лечил за еду, которая в магазинах не водилась, даже если водились деньги. Да еще семью его основательно поддерживал продовольственный ведомственный заказ, который Григорьич получал полусекретно и делал из этого большую тайну с ежемесячными всплесками страданий – как это, ему дают, а главному врачу нет, и шел в высокие инстанции просить за руководство больницы. А ведомственные начальники шаловливо улыбались: «Григорьич, браток, есть заменимые, а есть незаменимые. Главным всякий может быть, а необходимым не всякий», – и угощали его не ширпотребным спиртом «Ройяль», а самым что ни на есть проверенным коньяком «Хеннесси» или «Джони Уокером» на худой конец. Да что там говорить, блоки сигарет «Мальборо», односолодовый виски, бельгийский шоколад, французские «Пуазоны», «Шанели № 5» и другие роскошества были знаками благодарности за победно вставшие члены руководства. Григорьич не пил, не курил и все материальные блага отдавал в семью, жене Ленке и двоюродной сестре Майке. Майка после того давнего случая с мужем хотела было наконец съехать в отдельную квартиру, но решила все проще – Егора выгнала взашей, а Ленку поблагодарила, что раскрыла ей глаза на похотливого и стерильного художника-авангардиста.
