Они странным образом совпали, словно были друг для друга предназначены и ждали всю жизнь этой очень официальной встречи. Он, долго извиняясь, попросил сопроводить его в магазин, чтобы купить домой подарки, она сухо согласилась, но вдруг в магазине совершенно расцвела и оттаяла, проникнувшись тем, с какой любовью Григорий выбирал матери кофту для дачи. Эта? – показывала продавщица ему вещь. Нет, эта слишком тяжелая, надо бы полегче. Такую? Нет, цвет какой-то старушечий, что это за цвет? Слива? Какая же это слива, никакая не слива, ей что-то поинтересней надо, чтоб к глазам подходило, изумрудная, например, есть? Он долго мял кофту, примериваясь, приятно ли матери будет в ней сидеть на даче у телевизора, потом откладывал одну и так же тщательно изучал другую. Хайнрике присоединилась, начала подсовывать гостю товар и увидела вдруг на другом прилавке именно то, о чем Григорий мечтал, – длинную зеленую кофту, кардиган это вроде называется, с ярко-синими пуговицами и синей шелковой лентой по краю.
– Ого, то, что надо, – Григорий внимательно посмотрел на Хайнрике, – вы просто почувствовали, что ей понравится. Мама будет в восторге!
Хайнрике благодарно улыбнулась и чуть осветилась изнутри, словно у заиндевелого зимнего окошка поставили крошечную зажженную свечку. Потом еще долго выбирали пиджак отцу, джинсы сыну, обязательно Rifle, и всякое по мелочи, но тщательно и с любовью. И наконец, нагруженные пакетами и пакетищами, выплыли на улицу и уселись в первый попавшийся ресторан, изнемогая от усталости, голода и впечатлений. Там и разговорились. Гриша узнал, что имя Хайнрике означает «домоправительница». А моё имя переводится как «неспящий», сказал он и, улыбнувшись, добавил вдруг, «не спящий с домоправительницей». И они почему-то тогда захохотали. Домоправительница фыркнула, захлебнувшись смехом, смешно захрюкала, Гриша, не ожидавший такой редкости в женском смехе, захохотал в голос, и все границы между ними рухнули. Они ели татарский бифштекс, запивали пивом, смеялись, как юнцы, и рассказывали друг другу всё до невозможности. Гриша про первую жену и сына, Хайнрике про свой порок сердца. Тогда-то Гриша и зачастил в Германию, а в конце 70-х, когда третья волна эмиграции из Союза накрыла Европу и Америку, окончательно съехал с насиженного московского места. Нашел, как ни странно, свое тихое бюргерское счастье в затрапезном старинном баварском городке с вечными белыми толстыми сосисками и бретцелями на завтрак, пешими прогулками в горы, похорошевшей Хайнрике и повседневной одинаковостью. «Клапан моего сердца» – называла домоправительница своего неспящего. Никто его и не осуждал, как можно осуждать счастье?
Так что теперь в просторном особняке на Малом Власьевском, закрепленном пожизненно за Аркадием Андреевичем, жили, как в коммунальной квартире, семья его внука Володи – он, жена Елена, две их дочки, Маша с Наташей, и Лизина дочь Майя с художественно развитым мужем Егором. Места хватало всем, еще и оставалось. Хотя Майя часто подумывала о переезде, но все никак не находила последний аргумент, чтобы наконец двинуться с места.
– Барбарискин, чего это ты все время спишь? – Лена потрепала собачку по спине и уселась рядом с ней на пол, перетащив к себе на колени. – Хорошая моя такая девочка…
Перекурив, с улицы вернулся Егор. Лена с обманной улыбкой посмотрела на него и сказала:
– Надо все-таки уходить к тебе в студию, Егор. Здесь нам не стоит…
Она никак не могла подобрать правильный глагол и замялась.
– Не стоит трахаться? – плотоядно улыбнулся Егор. – Взрослые уже, называй вещи своими именами. Тебе же хорошо со мной? Ну признайся, хорошо же?
Лена опустила глаза:
– Я не об этом, просто дома это делать не нужно.
– Дурочка, это надо делать, когда хочется! – засмеялся Егор. – А сейчас для этого есть все условия! Это у тебя с Вовкой все по плану, да у меня с Майкой, а у нас с тобой страсть, это ж как припрет! Тем более не забывай, что я художник, натура тонкая и глубоко чувствующая, а ты, считай, моя муза, отвечающая за поддержание моей творческой лаборатории в полной боевой готовности! И не только творческой, кстати…
– Я это очень ценю, Егорий, – Ленка нарочно назвала сейчас его так, зная, что это ему не очень нравится. – Но что значит как припрет? Мне все равно, боюсь я, по-наглому это у нас как-то стало в последнее время. – Лена все еще сидела на полу и ожесточенно гладила Барбариску.
– Прекращай, Елена, все хорошо, все, можно сказать, прекрасно! Ты довольна, я доволен, что в этом плохого?
– Меня каждый раз совесть мучает… У нас же с тобой на пальцах обручальные кольца! – Лена перевернула Барбариску на спину и стала чесать ей розовое дитячье пузо. – Давай здесь больше не будем, ладно? Совсем это как-то…
– Не будем, говоришь? Статус у тебя не тот? Тебе перед мужем неловко и кольца тебе помешали? А ты не заметила, что кольца надеваются именно на те пальцы, из которых потом всю жизнь берется кровь? Так что это постоянные риски и супружеские кровопускания. Хотя интересная такая случайность, правда? – Егор вскинул бровь и сощурил глаза, смерив Ленку пристальным учительским взглядом. – Ну как знаешь, собственно, не будем так не будем, как знаешь.
– Не обижайся, Егорушка, ты же понимаешь, о чем я! Вдруг кто-нибудь застукает? Разве ты готов вот так кардинально изменить свою жизнь? К чему проблемы? Можно совершенно спокойно ездить в мастерскую, и недалеко, и не так рискованно! Уж нервы точно сохраним! – Лена гладила разомлевшую Барбариску, которая прикрыла глаза и удобно устроились у нее на руках. Ленка была в стае не главной, Барбариска это знала, подходила к ней редко и так же редко получала от нее знаки внимания. А тут, надо же, Лена устроилась с ней на полу, взяла на руки и ожесточенно зачесала-загладила, как никогда.
Егор стоял, прислонившись к косяку, и смотрел на свою любовницу. Или она была его возлюбленной? Разница в определениях, конечно, существовала – одно для тела, другое для души, и Егор вдруг впервые об этом задумался. Майку он любил давно и исправно, как борщ со сметаной, который никогда не надоест, сколько ни наворачивай, а Ленку как… ну, скажем, как безе, которое часто же не станешь есть, да и вкусовые ощущения совсем другие. Да и что сравнивать основательное блюдо с легким десертом! Ленка что-то тараторила, обнимая собаку, а Егор стоял, молча наблюдая и позволяя себе сегодня никуда не спешить. Своих баб он любил. Одна, молодая и громкая Ленка, дополняла плавную и немногословную Майку, ставшую за эти годы совсем уже родственницей. Это разнообразие вдохновляло изысканно потрепанного жизнью художника. С недавних пор он пристрастился к авангарду, к пущей курьезности, решив, что чем необычнее писать, тем лучше. Хотя что было необычного в разноцветных и совсем неимпрессионистских точках? Курьезность эта плавно перешла в жизнь, и жить он стал тоже странновато, весь оброс какими-то нелепыми привычками, ритуалами и присказками. Писал, скажем, только после сна. Но какой это был сон! Он прочитал где-то, что быстрый, можно сказать, минутный сон освежает, укрепляет и, главное, дает потрясающие видения, что в момент перехода от дремы, которая является первой фазой сна, к глубокой второй фазе творческий потенциал человека раскрывается, и он способен предложить совершенно неожиданные решения проблем, которые раньше казались неразрешимыми, или начать видеть образы, о которых никогда и не мечталось. Проблем у него особых не было, но образов хотелось.
