Софья Сергеевна села, собравшись с духом и силами, поставила по одной распухшие ноги на пол и застыла, привыкая к новому положению тела. Боль стекла вниз, ноги запульсировали, проталкивая уставшую кровь к ступням. Посидев минут пять и морально подготовившись к переходу к столу, она наконец решилась, вставила ноги в растоптанные теплые тапки, жившие с ней вот уже лет пять и сказала, улыбнувшись: – Ноженьки как в божьих ручках. Аркаш, пойдем, отведи меня, пожалуйста, сяду к столу, – позвала Софья Сергеевна сына. Он подал ей обе руки и поднял, прижав к себе, чтобы она обрела равновесие. Мать снова закрыла глаза, прислушиваясь к себе. Шаг, еще шаг и гримаса боли – Софье Андреевне казалось, что так должна была передвигаться Русалочка, когда ее только-только превратили в человека. «Бедняжка, как же она мучилась, наверное», – вдруг пожалела она ее.
Дорога от кровати до стола далась непросто, но Аркаша всегда настаивал на том, чтобы Софья Сергеевна двигалась, хоть немного, но обязательно каждый день, без этого никак, ни одно лекарство не поможет так, как движение. Она села за стол, и Аркадий выдал ей положенные таблетки.
– У меня такое ощущение, что мне дают все лекарства, которые мне прописали с самого детства.
– Ну что ты, мама, не так уж много ты принимаешь, это лишь самое необходимое, – улыбнулся Аркадий. – Садись поудобней, откидывайся.
– Откидываться мне еще рано! – улыбнулась Софья Сергеевна.
– Ну и шутки у тебя, ей-богу! – Аркаша восхищался маминым чувством юмора.
Зазвонили в дверь – видимо, с гуляний пришли ребята с Майей.
Женщины заходили туда-сюда с блюдами, начали накрывать на стол, а Софья Сергеевна расставляла еду по своему разумению – пирог в самом центре, не каждый день в семье пекутся пироги, только по праздникам, рядом красивая вместительная супница, на целое ведро борща, с гордо торчащим половником, хлеб на салфетке, масло, селедка с лучком и картошкой.
– Аркаш, можно тебя на минуточку? – в комнату заглянула Ида.
Аркадий вышел, оставив Софью Сергеевну вносить последние штрихи в расстановку блюд на праздничном столе. Она несколько раз уже меняла положение хлебницы, щупала супницу – не остыл ли борщ, перемешивала ложечкой сметану, выстраивала по одной линии фужеры, чтоб как на военном параде. Селедку не трогала, боялась запачкаться, руки потом не отмоешь. Еще раз оглядела стол: когда еды достаточно, пьяных никогда не будет, и еще важно всегда правильно подбирать размер рюмок, так ее еще бабушка научила. Потом снова потрогала супницу.
– Аркаш, где все? Что вы меня бросили? Борщ стынет! – крикнула наконец Софья Сергеевна.
Аркадий появился, но не сразу, будто был занят чем-то важным и его оторвали. Он выглядел сильно растерянным и даже немного взволнованным.
– Там такое дело, мам… Зинаида приехала.
– Зинаида? Господи, зачем? – всполошилась Софья Сергеевна. – Позови ее сюда!
– Не надо, она не в духе, мы сами все решим, тебе совсем ни к чему волноваться, – Аркадий попытался успокоить мать, но та настаивала на своем:
– Аркадий! Не надо меня отгораживать от жизни. Если я лежу, это еще совсем не значит, что я ничего не чувствую и не понимаю. Позови всех сюда, и мы поговорим. Зачем шушукаться за моей спиной? Меня не надо заслонять от проблем. Я должна быть в курсе семейных дел, как ты этого не понимаешь!
Аркадий Андреевич вздохнул и вышел в прихожую. Софья Сергеевна еще раз машинально пощупала супницу, но борщ безвозвратно уже остыл. «Придется снова греть», – некстати подумала она.
Дверь открылась, и в комнату, вроде как с опаской, сначала вошел удивленный, скорее даже ошарашенный Володя, крупный, кажущийся намного старше своих десятилетних ровесников, за ним Григорий, отсекающий сына от нежелательного контакта с совершенно чужой для него женщиной, собственной матерью, давно его бросившей. Потом расстроенная Майя и, наконец, Зинаида. За ними – Аркадий с Идой и Лиза, которая плотно закрыла за собой дверь, словно там были еще желающие поучаствовать в семейном разговоре.
Зинаида, Володина мать, отошла чуть поодаль, встав лицом ко всем, как на суде, готовая нападать и защищаться, плакать, скандалить, просить, умолять и добиваться своего. Ее довольно мощный зад отражался в зеркале, она стояла устойчиво и нерушимо, заняв плацдарм, с которого хорошо просматривался многочисленный вражеский лагерь бывших родственников. Боевые химические кудри вились до плеч, руки беспокойно шарили по бокам. Даже по отражению сзади было видно, что есть в ней какая-то тупая насупленность и озабоченность. Ее сын сел на кровать к прабабушке в надежде именно там, рядом с ней, найти защиту.
– Здравствуй, Зина, – первой начала Софья Сергеевна. – Давно ты у нас что-то не показывалась, больше девяти лет уже. Случилось что? Понадобились?
Софья Сергеевна старалась звучать как можно более спокойно, чтобы задать разговору нужный ход, без злобы и раздражения, а так, вполне буднично и бытово, вроде как обычное дело, вышла мамка за порог и вернулась через девять лет. Голос все равно немного дрожал, хотя слышал это только Аркадий.
– Я за сыном, – просто ответила Зина, будто пришла в магазин купить чего-нибудь к обеду.
Она сильно изменилась за эти годы. Расплылась, обабилась, хотя была еще совсем не в годах, сильно подурнела. Раньше в ней была какая-то интересность и авантюрность, быстрота, смешливость и звонкость. И коса до пояса, и глаз с хитрецой, и ловкость в движениях, и смех, такой заразительный и необычный, что Гриша влюбился тогда, в вагоне метро на «Маяковке», именно в смех, не видя еще саму девушку. Смех был очень музыкальный, словно играли на волшебном инструменте, и в то же время совсем естественный, не наигранный, а льющийся из души. А потом оказалось, что душа-то трухлявая. Поначалу всё было как у людей: и свадьба шумная, и комната отдельная, и без скандалов, и забеременела Зина почти сразу. Но как Вовку родила, сразу решила, что долг свой природный отдала, хватит. Кормить отказалась, грудь перевязала, сына около года потютюшкала да и решила, что всё, достаточно. Стала Вовку чаще оставлять на мужа и уходить куда-то якобы в поисках работы. Вела себя странно, словно покосилось внутри у нее что-то, оборвалось с рождением этого ребенка, надломилось. Вылезли наружу скрытые повадки, припрятанные до случая. Чаще молчать стала, думала о чем-то своем, а смех ее распрекрасный и вовсе перестал слышаться. Однажды вообще не вернулась домой. День ее не было, два, неделю. Гриша забегал по милициям, больницам и моргам в поисках Зинаиды, когда, наконец, она прислала домой дней через десять немногословную телеграмму: «Уехала в Ленинград тчк не вернусь тчк Зина».
Но вот вернулась.
– Я за сыном, – повторила Зинаида. – Добром не отдадите, судом отобью.
– Ты хоть помнишь, как сына-то зовут? – спросил Гриша. – Вроде матерью называешься.
– Да уж конечно, другой мамки у него не будет, это правда. Пожил с вами, теперь мой черед. Нужен он мне, люблю я его!
– Так нужен или люблю? – спросил Аркадий Андреевич.
