– Я вязаные носки положила, две пары на всякий случай, и белье теплое, – хрипло, стараясь, чтобы не дребезжал голос, произнесла она, протянув вещмешок мужу. Потом подошла и обняла его. Военные задвигали стульями, вставая.
– Пройдемте, гражданин, – только и сказали, до этого молча и сосредоточенно наблюдая за Аркадием.
Аркадий снова со всеми попрощался, снова обняв и поцеловав каждого, подставляясь наконец под материнское крещение и молитву.
Все вышли в прихожую его провожать. Разговоров особенно не было, слышилось только топтание у входа, звук упавшего с вешалки тяжелого пальто и снова объятия и глухое Идино рыдание. Аркадий вышел во двор вслед за двумя военными. Остальные разошлись по комнатам, и обыск продолжился. Софья Сергеевна пыталась потопить горе внутри себя и не дать ему вырваться наружу. Если Аркаша сказал, что вернется, значит, вернется, он все всегда знает наперед, видимо, дар какой-то. И с войны ведь пришел нетронутый, как обещал, хотя все время на передовой, в тыл ни разу не уезжал, даже когда возможность была. И сейчас, думала Софья Сергеевна, просто еще одно испытание, а так обязательно вернется, дело времени, убеждала она себя. Она гордо сидела в кресле пиковой дамой посреди гостиной, где в алькове стояла ее кровать, и бесстрастно следила за отлаженной работой военных. Один принялся за библиотеку. Он вытаскивал с полки книгу за книгой, ловко взмахивал ею, чтобы она, по-птичьи, как крылья, распушила страницы и сбросила, если есть, какой листок или вложенную записку. Другой ощупывал постель Софьи Сергеевны, скинув белье на пол. Подушки вызвали особый интерес, он долго и тщательно мял их обеими руками, как младенец титьку, в надежде выдавить оттуда хоть каплю молока. Но ничего враждебного и подозрительного, увы – на волю вылезали лишь одинокие гусиные перышки. Софья Сергеевна смотрела на него и думала, как может здоровый, крепкий, можно даже сказать, привлекательный мужик ежедневно копаться в старом чужом белье и обносках и считать это интересной работой? А что он жене рассказывает? Да, наверное, ничего, сама решила Софья Сергеевна, или стыдно, или по уставу не положено: копание в старушечьей постели – это разглашение государственной тайны. Она даже усмехнулась. Ну-ну, главное, чтоб подушки с матрасом не распорол, ирод, а то выбрасывать придется, а жалко. Вслед за перевернутой вверх дном постелью настал черед бабочек и картин. Сначала все рамы сняли со стен – вдруг под ними откроются маленькие стальные дверки сейфов – сколько рамочек, столько и дверок, а там валюта, оружие и антисоветчина? Но снова нет, разочарованный следопыт ничего такого не обнаружил, кроме припорошенных пылью следов от картин. Потом тщательно осмотрел сами картины и даже вскрыл наиболее ему подозрительную бабочку, крупную, пятнистую, и опять пусто. Зато бабочкина мумия, почуяв живой воздух, сразу отбросила разом все лапки, как только с рамочки было снято стеклышко. А через секунду отпало и крылышко. Видимо, человеческая атмосфера для бабочки была губительной. Софья Сергеевна возмутилась и попросила безобразничать поаккуратнее. Что любопытно, военный удивленно посмотрел на нее и извинился.
Обыск длился долго. Когда кто-то из домочадцев шел в туалет, к нему командировали надсмотрщика. Софья Сергеевна категорически отказалась идти справлять нужду под присмотром чужого мужика: «Что вы себе позволяете? Где это видано, чтобы пожилая женщина шла в туалет и чтобы на нее кто-то смотрел! Вы в своем уме? Покажите мне эти правила!» Она минут пять пыхтела, пытаясь вразумить и устыдить начальника, но он все бубнил: не положено да не положено. Наконец она добила его последним аргументом: «Мы что, в Америке живем? Это там, небось, за старухами в сортир молодые мужики ходят подсматривать! Стыд и позор! А у нас великая социалистическая страна! У нас такое не принято!»
Начальник, крякнув, отпустил ее в туалет одну, но дверь все же запирать не разрешил. Софья Сергеевна была рада – пусть маленькая, но победа!
Когда обыск наконец закончился и все ушли, семья, вернее ее остатки, собралась в гостиной посреди роскошного разгрома.
– Даже убирать ничего не хочу, сил нет, выпили без остатка, – вздохнула Софья Сергеевна.
– Я уберу все, мам, – к этому времени пришла Лиза и все переживала, что не смогла попрощаться с братом.
– Ничего, он сказал, что скоро вернется, – успокоила ее мать, – а он всегда знает. что говорит.
– Его и не должны были арестовывать, он же ученый, а не врач-практик, – заговорила Ида. – «Дело врачей» – одно, а Аркашина работа ведь никак с ним не связана, он же не лечил кремлевских. Наверное, какая-то ошибка…
– Ошибка, не ошибка, а главврача-то его взяли, – сказала Лиза. – И главное – люди такого уровня, не первые попавшиеся какие-нибудь. Видимо, заговор. Может, даже и международный.
– Ты о чем говоришь? – насупилась мать. – Ты считаешь, что Аркаша в заговоре участвовал?
– Ну что ты, мам, я про масштабы. Ты слышала, сколько врачей уже арестовали? Не одного-двух, десятки! Жданова, говорят, умертвили… Поверить трудно.
– А каждый человек должен своей головой думать, а не верить в то, что ему внедряют! Как врачи, профессора, столько жизней спасшие, присягу давшие, могут вот так вдруг объединиться и ни с того ни с сего начать убивать своих пациентов?! Ты думай! Это же нонсенс! – урезонивала Лизу Софья Сергеевна. – Антисемитская кампания это, не иначе, а зачем, никак не пойму.
– А где Иннокентий твой? – после паузы спросила Ида Лизу.
Та нервно глотнула, затеребила край скатерти:
– У него работа срочная, на дом даже взял, рецензию завтра сдавать в журнал, – заговорила она.
Ида фыркнула и пошла к себе в комнату убираться.
– Ты не тараторь, не надо, я ж не дура, из ума еще не выжила. Испугался, небось, за место свое директорское. Да-а-а, родственничек… Ничего, Лизок, я все понимаю. И ты как меж двух огней… – сказала Софья Сергеевна.
– Ты уж прости его, мам, – сказала Лиза, разглядывая пол, – что я могу сделать? Свои мозги в его голову ведь не вставишь. Так-то он неплохой человек, да больно боязливый, в последнее время все трясется, ночью спать перестал, все ждет, что приедут за ним. Чего, спрашиваю, боишься? Что ты такого сотворил? Ничего, говорит, просто страшно мне жить, каждый день в ожидании, как пытка. А если не возьмут тебя? Сколько еще ты бояться будешь? Как в страхе жить можно? А я и не живу, говорит, выживаю. Нет у него радости, мам. Работа интересная, с возможностями, семья хорошая, это я тебе правду говорю, любим мы его, а жизнь у него несчастная. Сидит дома, как бирюк, все ждет плохого. И не год, и не два, а почти всю жизнь. При его-то возможностях так существовать! Сердце кровью обливается! И дети все видят и понимают. Детей жалко, – Лиза шмыгнула носом и подсела к матери поближе, уткнувшись ей лицом в плечо. – Сережка большой, понятливый, а Майка-то… Подходит к нему вопрос какой задать, а он вроде как и не слышит ее голос, все прислушивается к тому, что за дверью или в голове у него… Тяжело ей, как без отца живет. Может, без отца и понятней бы было, а так она совсем растеряна. Учиться стала плохо, замкнулась в себе, молчит.
