Софья Сергеевна надела очки, чтобы получше разглядеть Бернеса, но тут диктор объявил выступление Шульженко, та вальяжно вышла и начала свой «Синенький скромный платочек».
– Софья Сергеевна, чаю не хотите? – в комнату, постучав, вошла Ида. Она никак не выглядела на свои пятьдесят, сохранив природную тонкость и изящество, абсолютно не растраченное с годами. Про нее нельзя было сказать «женщина редкой красоты», нет, она просто была редкой и отличалась особой изысканностью, которую ни купишь, ни приобретешь, которая получалась только особым замесом кровей, веками отфильтровывающим то самое, изюмистое, чтобы вдруг сконцентрировать это в одном-единственном человеке. Да и Гриша пошел в мать какой-то внутренней, не сразу заметной яркостью. И даже маленький Вовка, подброшенный Грише женой, умотавшей к кому-то в Ленинград по зову сердца. Ида только обрадовалась, что внук будет с ней, такая мать ничему хорошему сына бы не научила, профурсетка как есть. А имя у нее, Зина, – не имя, а сплошной намек на разочарование.
– Лиза с Майкой позже придут, а я уже стол накрыла. Не люблю что-то я ее, – вдруг сказала Ида, показывая на Шульженко. – Женственности в ней недостаточно, по-моему, тяжеловесная она какая-то. Хотя поет хорошо. Мне Максакова больше нравится.
– Разные они, Идуль, одна для эстрады, другая для Большого. Ты бы ее еще с Вяльцевой сравнила! А Шульженко душевная и песни хорошие поет, вон какие песни у нее, самые что ни на есть народные.
– Ну хорошо, – не стала спорить Ида. – Как насчет чая? Или хотите, чтобы я сюда принесла?
– Хорошая затея, Идуля, мы и телевизор вместе посмотрим! Концерт шикарный, может, даже Бернеса еще покажут!
Ида вышла из комнаты, не закрывая дверь, чтобы удобнее было носить посуду. Тотчас раздался звонок в прихожей.
– Гришань, открой! – крикнула Ида из кухни.
Звонок был громкий и настойчивый, словно кто-то куда-то опаздывал. Гриша наконец открыл и стал с кем-то разговаривать в дверях.
– Гришенька, это Лиза? Кто там? – спросила из комнаты Софья Сергеевна и увидела, как внук отступил на шаг назад и в прихожую вошла толпа военных вместе с сильно испуганным дворником. Они молча стадом встали, не снимая фуражек, и начали шарить глазами по сторонам. Подошла Ида, посмотрела бумагу, которую ей протянул один, видимо, самый главный, пробежала ее глазами и приложила руку ко рту – жест, который Софья Сергеевна давно у Иды не видела и очень его испугалась.
– Проходите, – Ида показала на открытую дверь в комнату Софьи Сергеевны, где стоял большой семейный стол. Военные, все еще не снимая фуражек, вошли и отлаженно, по-армейски козырнули.
– Что происходит? – у Софьи Сергеевны захватило дух. – Что случилось?
– Нам нужен Незлобин Аркадий Андреевич, – сказал тот, что повыше.
– Он в кабинете, работает, – сказала Софья Сергеевна.
– Вызовите, – скомандовал он.
В комнате повисла осязаемая тишина, ни один звук, даже с улицы, не нарушил ее. Софье Сергеевне показалось, что она перестала дышать, сердце охватила странная тяжесть, словно чужая сильная рука сжала его, чтобы выжать до конца. Раздались шаги, на пороге показался Аркадий, спокойный, но все равно какой-то всклокоченный.
– Здравствуйте, товарищи! – сказал он чуть хрипло. – Чем обязан?
– Гражданин Незлобин Аркадий Андреевич? – спросил, вернее, констатировал тот, что повыше и поважнее. – Вот санкция на обыск и арест. Надо будет проехать для дачи показаний по делу о террористической группе врачей-убийц. Вы же знаете, что вашего начальника уже арестовали по этому делу. – Он протянул свернутую вчетверо бумажку. – Сейчас мы приступим к обыску, а вы, граждане, – обратился главный к Грише и Иде, – разойдитесь, пожалуйста, по комнатам. С вами побудут наши сотрудники. Приступайте, товарищи!
Тотчас стадо военных, стоящих гуртом в углу комнаты, рассредоточилось, получив приказ, и началась работа по изысканию вещественных доказательств и подозрительных документов, иными словами, обыск, всё начали перевертывать, вытряхивать, кидать, срывать, рассматривать и распаковывать.
Аркадий происходящему совсем не удивился, словно действительно давно был готов к этому визиту, даже облегченно вздохнул. Бегло прочитав постановление, только спросил:
– С вещами или как?
– С вещами.
– Жена может сложить необходимое?
– Да, конечно. Сейчас я ее верну, – сказал начальник, словно и над ней имел власть.
Ввели испуганную Иду, которая, чтобы не расплакаться, снова прижала руку ко рту.
– Аркаша… – Ида так и встала, не в силах двинуться.
– Собери, пожалуйста, самое необходимое, – просто и буднично попросил Аркадий, словно ехал на пару дней на дачу в Фили. – Белье, что-то теплое, сухари какие-нибудь или что там у тебя есть, документы. Если что сверх этого понадобится, потом передашь, давай, возьми себя в руки, все будет хорошо. – Аркадий был почему-то абсолютно спокоен. Ида вышла, а он подошел к матери, которая тяжело, по-старушечьи попыталась встать, опершись на ручки кресла, что было ей совершенно несвойственно. Возраст вдруг навалился на нее всей своей тяжестью, придавив физически, она это почувствовала. Коленки подогнулись, и она с размаху плюхнулась на сиденье.
– Аркаша, любимый. – Она беззвучно шевелила губами, хотя была уверена, что говорит громко и отчетливо.
Он подошел и встал перед ней на колени, взяв обе ее руки в свои.
– Послушай меня внимательно, – тихо, но четко сказал он. – Я скоро вернусь, очень скоро, я это точно знаю. Поэтому сиди и жди меня. Я вернусь.
Он говорил, глядя ей прямо в глаза, растворяясь в них, заглядывая внутрь, заговаривая то ли ее, чтоб дождалась, то ли себя, чтоб вернуться.
– Я знаю, что меня скоро освободят, не волнуйся, прошу тебя. – Он встал и обратился к военному: – Я могу попрощаться с семьей?
Начальник молча кивнул и отдал короткий приказ. В гостиную привели сына и внука, изолированных пока у себя в комнатах. Аркадий поднялся, подошел и обнял их обоих, крепко-крепко прижав к себе.
– Ты пока за старшего, береги всех. – Он поцеловал Григория.
Аркадий Андреевич оглядел комнату, стараясь запомнить детали и мелочи, которые могли бы потом мысленно согревать, – милые картинки и фотографии, без единой пылинки, начищенные до блеска, мама за ними ухаживала; старая люстра под потолком, с ангелами, Ампир Иваныч, называла ее прабабушка; тертый-перетертый диван, закрытый гобеленом, чтоб не показывал внутренности, но все равно еще жесткий, не проваливающийся, с целыми пружинами, уютный и родной. И бабочки, повсюду в комнате бабочки, словно летали, словно вечно здесь лето, легкость, воздушность и безмятежность. Аркаша снова наткнулся на мамин взгляд, какой-то опасливый и виноватый – ну не могла она справиться с тревогой, совсем не могла и тоже смотрела внимательно на сына и запоминала, черточку, морщинку, выражение глаз, молча, уже покорно, без надрыва. Они так и глядели друг на друга, пока не пришла Ида с мешком.
