Верю в тебя, в дорогую подругу мою,
Эта вера от пули меня темной ночью хранила…
Радостно мне, я спокоен в смертельном бою,
Знаю, встретишь с любовью меня,
что б со мной ни случилось.
Андрей Николаевич, чуть улыбаясь, смотрел на Софью Сергеевну с фотографии в старинной рамке, стоящей прямо на телевизоре. Фото старое, конечно, середины 30-х, Аркаша тогда купил фотоаппарат и очень увлекся портретами, снимал всех вокруг: родных, друзей, соседей, сослуживцев, пациентов. Старался выполнять это очень художественно, обязательно долго к съемке готовился и относился к ней вполне серьезно, как к чрезвычайно важному делу: думал над интерьером, ставил профессиональный фонарь, выбирал позу для модели, поворачивая или наклоняя голову сидящего перед ним, пока наконец не был доволен картинкой, и только тогда приступал к самому процессу. Вот и отца тогда сфотографировал, мучил-мучил, голову туда, руку сюда, пока тот не пригрозил, что уйдет сейчас к чертовой матери, нашел, понимаешь, мышь для опытов! Но добро так сказал, с улыбкой, Аркадий и снял в этот момент, больно улыбка получилась хорошая, с ехидцей.
Много лет прошло со дня смерти Андрея Николаевича, целая вечность, но день тот ужасный запомнился навсегда. Как вернулись домой растерянные дети и соседи после авианалета, пол-Арбата было разрушено, многие тогда погибли. Все заметались, а Софья Сергеевна так и стояла над неряшливой зияющей дырой в проеме двери, чуть наклонясь вперед, словно ростра на носу старинного корабля, отгоняющая бури и непогоду. Не способная ни говорить, ни отцепить руки, ни понимать, просто смотрящая перед собой или внутрь себя, поди разбери. Еле ее тогда отцепили. Долго молчала, решили даже, что тронулась умом. Потом оттаяла, спали с нее эти ледяные стеклянные осколки. Но дыру эту черную с оплавившимися краями она хорошо помнит, каждый камешек, каждый неловко лежащий кирпичик и едкий дымок – навсегда это отпечаталось в мозгу. Да и зеркало забыть не дает, всякий раз, как она проходила мимо, взгляд притягивало маленькое углубление в зеркальном полотне, ни трещины, ничего особенного, только маленькая черная дырочка. Так и неясно, откуда она в зеркале взялась – не то от полученной тогда пули, не то от осколка. Но когда после войны делали ремонт и зеркало пришлось отодвинуть от стены, ни пули, ни осколка, ни следа в стене не увидели, а ведь раньше думали, что насквозь пробило. Гриша в дырку эту пытался проволоку загнать, чтобы понять, куда делся осколок, но она все уходила куда-то вглубь, видимо, между фанерой и стеклом с амальгамой, как подумали все, и сколько он ни проталкивал туда проволоку, она как исчезала в бездне. А когда вытащил обратно, проволока оказалась холодной и липкой, словно смазанная чем-то. И запах, какой же это был запах… Чуть слышный, чуть странный, но очень знакомый, хотя никто не мог его вспомнить. «Так пахло чем-то в детстве», – сказал Аркадий. «Нет, на даче в Филях, – была уверена Софья Сергеевна, – но чем, понять не могу!» «Знаю, знаю, это, ну как же это, ну вот прям на языке вертится…» – старалась вспомнить Лиза. Каждый предлагал свою версию, все шумели, собрались тогда у зеркала, но никому и в голову не пришло хотя бы удивиться, что из этой дыры могло вообще чем-то пахнуть, кроме пыли.
Зеркало тогда же и переехало на новое место прямо между окнами, как украшение комнаты, как главное действующее лицо, и очень хорошо встало в обрамлении тяжелых занавесок, синих, в тонкую светло-зеленую полосочку. Картины и фотографии висели повсюду, Софья Сергеевна не терпела пустых стен, ей надо было постоянно любоваться своими сокровищами, она даже ловила себя на том, что чуть ли не вслух может пообщаться с павлиноглазкой в рамочке или с маленьким пейзажиком Куинджи. А уж тем более с фотографиями родных – разговор с ними, хоть и молчаливый, шел постоянно. Они все были вывешаны на стене по иерархии – от прабабушки до внуков, строго по ранжиру, чтобы никому не было обидно. Даже рамочки подбирались в соответствии с характером: для Натальи Матвеевны – довольно строгая, деревянная, но резная по углам, для Андрея Николаевича – можно было поначалу подумать, что женская, на ней сидели две крошечные медные бабочки (как кстати, подумала Софья Сергеевна, увидев тогда это сокровище у антиквара среди остального ненужного хлама). Для Аркаши была найдена бронзовая, с вензелями, с надеждой на звонкое будущее, а Лизочкино личико выглядывало из фарфоровой рамочки в меленький цветочек. Лизочка работала завотделением в больнице, в отделении аллергологии, важное, нужное и довольно новое дело. Иннокентия же поставили после войны директором музея архитектуры, выделили кабинет, обшитый дубовыми панелями, и посадили руководить. Фотографии Иннокентия пока не было в коллекции Софьи Сергеевны. «Никак рамочку не подберу», – объясняла она, пряча глаза.
Было сейчас самое начало весны, в рамах между стеклами на окне еще лежал толстый сугроб из ваты, не пропускающий холодный воздух с улицы в комнату. Софья Сергеевна решила, что раньше конца марта утепление вынимать не следует, хотя вата запылилась, посерела и окошки совсем не украшала. А может, ей было просто лень ее вынимать. К концу зимы вместе с этой мрачной погодой у Софьи Сергеевны появилась какая-то видимая замедленность, чуть блаженная полуулыбка, совсем не напоминающая улыбку Моны Лизы, легкая оглушенность и стойкое нежелание выходить из дому. Хотя самой Софье Сергеевне эти изменения в себе нравились. Она спала теперь в гостиной. Комната к этому времени совсем разгрузилась, перегородки из шкафов, полок и занавесок давно сняли, и гостиная стала выглядеть почти так же, как когда Софья Сергеевна увидела ее в первый раз. Кровать ее теперь переехала в альков и на ночь задергивалась занавеской, если кто-то засиживался у телевизора, а Софья Сергеевна уже укладывалась спать. Звуки ей не мешали, наоборот, убаюкивали, и она радовалась, что телевизор живет с ней по соседству.
Всю квартиру, вернее дом, отдали после войны профессору Аркадию Андреевичу Незлобину в безраздельное пользование, отселив остатки соседей, кого куда. Говорили, что вернули дом за особые заслуги. Скорее всего, думала Софья Сергеевна, за пять лет беспрерывной военной службы, хотя почти все воевали, а домами государство особо не делилось. Дом не только вернули, но и отремонтировали за государственный счет, пристроили тогда прихожую, как до взрыва, лестницу, и вообще укрепили и отреставрировали все целиком. Софья Сергеевна много вопросов не задавала, как такое в наше время могло происходить, ничего сверхъестественного, решила она, это действительно по заслугам, Аркаша ведь умница, талант, врач от Бога, вон, долго уговаривали Боткинской заведовать, пошел только замом, чтобы время на науку оставалось, почти все время в лаборатории и проводит.
Теперь в их старом большом доме жила почти вся семья: Аркаша с Идой, Гриша с маленьким сыном Володей и Софья Сергеевна в большой комнате под картинами передвижников, нависающими над ее скромным ложем. Картины были значительные и мрачные, как почти у всех передвижников, – несколько темных ельников Шишкина, поросших мхом, казалось, до самой стены и создающих какое-то затхлое настроение, перовский «Ботаник», подаренный давным-давно Андрею Николаевичу на какой-то юбилей профессорским коллективом университета, еще несколько мелких грустных, но все равно любимых пейзажей, в том числе и морских, Айвазовского. Лиза жила теперь в Аркашиной квартире на Соймоновском, ее семья разрослась и требовала места.
