– Не прощу себе, мама, не прощу… – Аркадий снова задумался и помрачнел. Он вспомнил, как городовой привел его домой буквально через две недели после побега на фронт, грязного, голодного, испуганного и измученного. Аркаша вошел тогда, заплакал, бросился к матери на шею и долго так простоял. Вбежала Лизонька и прыгнула Аркаше на руки. Отца в тот момент не было, он не пришел еще с работы.
– Как бабуся? – спросил Аркаша первым делом, когда разомкнулись объятия.
Мама молчала, закусив губу. Аркаша этого и не увидел, он побежал на кухню, но бабуси там не нашел и тотчас вернулся, торопясь в гостиную, к бабушкиному дивану напротив зеркала. Ее не было и там. Аркаша оглянулся на маму, но взгляд его зацепился за новую фотографию, которую он раньше не видел. Она висела на месте бабочки-Павлина. Это была фотография Натальи Матвеевны, красивой, осанистой, еще не съеденной и не скрученной артритом, сделанной тогда в модном фотосалоне на Тверской. Такое родное лицо, такой любимый взгляд… Но вдруг заметил, что уголок фотографии был закрыт черной траурной ленточкой. Аркаша рухнул на колени.
– Когда? – прошептал он.
– В тот же день, – сказала мама и залилась слезами. Она пыталась поднять сына, но он стоял на коленях и выл, как щенок, оставшийся совершенно один посреди целого мира, размазывая слезы и сопли по щекам, не веря, что его бабуси больше нет. Это он виноват, он взял и убил ее, сам…
– Как мне теперь жить? – тихо спросил он.
– Она очень тебя любила. Хотела, чтобы ты вырос хорошим человеком, стал врачом. Сделай, как она мечтала, – плача, прошептала сыну на ухо Софья Сергеевна.
Они так и стояли друг перед другом на коленях, обнявшись и всхлипывая, шепча друг другу какие-то важные неслышные слова. Мама гладила Аркашину голову, он потихоньку затихал, но рана внутри горела, не переставая.
Снова без стука вошел уполномоченный. Имя Самсон явно не подходило его внешности. Маленький, юркий, полуюродивый, белесый снаружи и изнутри, раскрывший в одночасье в себе ненависть ко всему человечеству, за исключением начальства, он больше был похож на кого угодно, но не на Самсона. Хотя внутренне, да, родился, как и библейский Самсон, чтобы отомстить тем, кто умнее и успешнее.
– В общем, так, господа хорошие! Прямо сегодня заезжают новые жильцы, три семьи.
– Три семьи сразу? К чему ж такая спешка? – переспросила Софья. – Куда ж их? Хватит ли места? А кухня у нас одна и туалетная комната с ванной. Как же это?
– А вот вы теперь, гражданочка, поймете, как пролетариату трудно жить, шкуру их на себя и примерите! Кухня у нее одна! Сортир один! Ничего, в очереди постоишь или под куст сходишь, коли припрет! – хохотнул Самсон.
– Да как вам не совестно? – заступился за мать Аркадий. – Почему вы так разговариваете с женщиной?
– Ах ты щенок! Заступник, тоже мне, буржуи, эксплуататоры, недобитки белогвардейские! Смотри у меня поперек говорить, я вас мигом пришпилю, эвон, как бабочек ваших! – И он ткнул крючковатым пальцем в стену, ядовито взглянул на мать с сыном и победно, по-хозяйски вышел из комнаты.
Вскоре вернулась Лизонька с отцом. Она ходила в недавно организованную школу-коммуну на Остоженке, где дети учились и работали одновременно. Андрею Николаевичу стоило больших трудов устроить Лизу туда. Дети там учились непростые, в основном отпрыски нового элитного класса советских чиновников, дети интеллигенции и, для разбавки, дети работниц соседней ткацкой фабрики. Школа носила имя Лепешинского, соратника Ленина, и именовалась Московской опытно-показательной школой, МОПШ, поэтому учеников в городе именовали мопсами. Школьный день у мопсов начинался в 9 с практических занятий, опытов, потом шли обсуждения с учителями, обед и работа на фабрике. Жили дети в школе, лишь на выходные родители могли забирать их домой. Лизонька у родителей бывала редко, скучала, но училась исправно, и в школе ее хвалили.
– Ну что тут у вас? – Андрей Николаевич, казалось, ничуть не удивился, увидев заставленную мебелью комнату и зеркало, которое непривычно отражало входную дверь. – Когда заселяют?
– Сегодня уже, Андрюшенька, – сказала Софья.
В дверь как раз позвонили, настойчиво и требовательно.
Андрей Николаевич открыл, хотя Аркаша пытался сделать это быстрее, оттесняя отца. На пороге стоял приличного вида мужчина в летах с миловидной женой и молоденькой дочкой, не достигшей, по видимости, еще и двадцати лет. За ними высились корзины и чемоданы, перевязанные ремнями.
– Господин Незлобин? – спросил мужчина.
– Именно он, – ответил Андрей Николаевич.
– Очень приятно. Профессор консерватории Бельский, Василий Борисович, по классу скрипки. Моя супруга, Анна Дмитриевна, и дочь, Аделаида, Идочка. Направлены к вам на подселение, вот документы. – Профессор протянул какие-то бумаги, но на пороге в клубах пара появилось что-то большое и розовое, закрывшее весь дверной проем. Это была крупная дамочка в самом соку, и сок этот так и сочился из ее простецкого взгляда:
– Ну что, господа хорошие? Кто тут крайний, в квартирку-то? Я не опоздала?
– А вы кто будете, позволю спросить? – произнес Андрей Николаевич, закрыв наконец дверь на улицу, чтобы не студить прихожую, впустив еще двоих помощников с поклажей.
Дама скинула тяжелое пальто на ватине, размотала шаль и предстала во всей своей исполинской красе. Необъятная, полновесная, могучая, но не лишенная природной женской привлекательности, со своим хозяйским взглядом на вещи и события, она сунула пальто Андрею Николаевичу и скомандовала:
– Ну, показывайте давайте, где меня размещать будете? Бумаги-то держите, там все написано! И чтоб все чин по чину, а то еще подсунете чужую жилплощадь. Да шучу я, шучу. – Она поймала недоуменный взгляд Андрея Николаевича. – Представиться забыла. Клавдия я. Буфетчицей работаю в одном закрытом заведении.
– Кто ж его закрыл? – удивленно спросила Софья Сергеевна.
– Ну, это называется так, чтоб чужие свой нос не совали. На Лубянке я, в ведомстве, в буфете на первом этаже заправляю. Хочешь не хочешь, все равно сказать пришлось бы, коли мы теперь соседи. Так что обращайтесь, если что надо, подсоблю. С соседями в мире нужно жить, меня так мама учила, царство ей небесное, – вдруг неожиданно сказала она.
– Пойдемте, – сказала Софья Клавдии и повела ее в Лизонькину комнату, теперь уже бывшую. Клавдия дала знак двум солдатикам, нагруженным ее тюками, следовать за ней. А оба профессора, один по классу скрипки, другой по классу бабочек, все еще мялись в прихожей, не ожидая такого напора от простецкой новой соседки.
– Простите, господин Бельский, – произнес Андрей Николаевич, – это новая для нас ситуация, нужно время, чтобы привыкнуть.
– Ну что вы, очень вас хорошо понимаю, – ответил профессор Бельский. – Вам еще повезло…
– Как так?
– Нас вообще выселили из собственного дома и отдали его народной милиции, очень им здание подошло. Ничего вывезти не позволили, хотели вообще из Москвы выселить. Но потом, слава богу, дали разрешение на подселение. Так что будем теперь жить с вами в одном доме, если не возражаете. Ну даже если и возражаете, что я очень хорошо понимаю, деваться все равно некуда, не нас, так кого-то всё равно вам подселят. А идти нам теперь некуда.
