– Нет. И когда я закончу говорить, ты уедешь из города. Иначе тебя ждет кое-что похуже, чем смерть.
– Что может быть хуже, чем смерть? – похоже, она действительно удивилась.
– Насмешки и позор.
И тут руки Никифоровой стали дрожать, и Таня поняла, что нагнала на нее страху. И страх этот был так велик, что контролировать его она уже не могла.
– Когда дочери офицера исполнилось 16 лет, она сбежала с любовником, – заговорила спокойно Таня, глядя прямо в мертвые глаза Никифоровой, – но счастье было недолгим. В первую же ночь любовник обнаружил ее тайну и в ужасе сбежал. Но девушка выследила его и застрелила из отцовского пистолета. Однако вместо каторги попала к анархистам и стала убежденной революционеркой. Можно сказать, что революционные идеи полностью изменили всю ее жизнь…
Таня замолчала. В комнате стояло страшная напряженная тишина, ее прерывали лишь тихонько тикающие часы. Но этот привычный звук делал ее только страшней…
– В 1907 году девушка предстала перед судом в Харькове, – снова тихим голосом заговорила она. – Ее обвинили в ряде экспроприационных актов, по-простому – в налетах и в четырех убийствах. По этим обвинениям она получила срок – двадцать лет каторги с предварительным отбыванием наказания в Петропавловской крепости. Но перед этапированием в крепость она оказалась в Новинской тюрьме… – А знаешь, я ведь нашла твою сокамерницу… Екатерину Мещерякову. – Тут Таня развернула бумагу, написанную в больничной палате, и стала читать: «Очень молодая угловатая женщина, невысокая, коренастая, коротко стриженная под скобку, с бегающими карими глазами. Испитое мальчишеское лицо, в котором, несмотря на молодость, есть что-то старческое… Сокамерницам заявила, что осуждена за убийство пристава на смертную казнь, которую ей по малолетству заменили двадцатью годами каторги… Вела себя странно… Называла себя то анархисткой, то эсеркой, но сама не понимала даже азов революционных теорий… Книжек не читала… Также поведение ее было странным еще по таким признакам: она никогда не снимала при других женщинах верхнюю рубашку, во-вторых, никогда не ходила вместе со всеми остальными заключенными в баню. И голос ее тоже звучал странно: то женский тонкий, то совсем мужской. Как будто говорили в ней два разных человека. Заключенные сторонились ее, несмотря на то что из других тюрем подтвердили, что она честный революционный товарищ. Некоторые ее даже боялись…»
Таня медленно свернула бумажку. Глаза Никифоровой были полузакрыты, а дрожащие руки крепко сжаты в кулаки.
– Очень скоро заключенные стали готовить побег. – Голос Тани снова зазвучал громко, несмотря на скрытое в нем напряжение. – Но побег провалился. Кто-то выдал планы заключенных тюремной охране. Зачинщики были жестоко наказаны. Многие подозревали, что стукачем была именно ты. Но тут мнения разделились. И когда тех, кто подозревал тебя в стукачестве, стало больше, на тебя решили «наложить удавку». Ночью на тебя напали. Сопротивлялась ты отчаянно. В процессе борьбы заключенные разорвали на тебе одежду. И так узнали твою тайну. Потом ты грохнула об пол стеклянный стакан и осколком стекла попыталась перерезать себе вены, но тебя спасли и отправили в лазарет…
Таня снова сделала паузу. Никифорова закрыла лицо руками. Володя чувствовал себя как на иголках. Лицо его выражало муку.
– Но это не все, – продолжила Таня, драматически понизив голос. – Самая старая и опытная из заключенных решила обезопасить себя и всех остальных от будущих наклепов сокамерницы. Она просто не сомневалась, что из лазарета ты снова вернешься в тюремную камеру и будешь стучать на них. Этой опытной заключенной как раз и была Екатерина Мещерякова – та самая, что пыталась в Одессе открыть ресторан «Карета Катерины». Я уж не знаю, как ей удалось составить подробное медицинское заключение и полное описание твоей аномалии… Вот оно…
Таня положила бумагу на стол.
– Я не буду читать его полностью, – вздохнула она. – В нем идет речь о том, что ты совмещаешь в себе и женские, и мужские половые признаки. К примеру, такой признак, как полное отсутствие женских молочных желез и мужская волосатость груди. И прочие аномалии… По свидетельству доктора, подобное встречается невероятно редко, когда один человек одновременно является и мужчиной, и женщиной, ну, то есть он гермафродит…
Володя тяжело, со свистом, втянул в себя воздух. Таня понимала его страдания.
– Я пристрелю тебя, – зарычала Никифорова, опустив вниз руки, – ни ты, ни он не выйдете из этой комнаты.
– Не получится. – Таня печально покачала головой. – Если ты не уберешься из города, в газете появится подробная статья, к которой приложат и заключение доктора. Она уже написана, эта статья. Все узнают о твоем позоре и об этой твоей страшной тайне, но никто и думать не станет, что ты не виновата в этом. Если мы не вернемся в редакцию в течение двух часов, редактор поставит статью в вечерний выпуск и она все равно появится в газете. Все зависит от тебя. Так что наша смерть ничего не изменит. Да, и еще, Катерина Мещерякова жива. И если ты нас убьешь, она тоже будет говорить. А вот ее рассказа как раз хватит на несколько газетных статей. Так что решение за тобой. Если ты уедешь, статьи не будет. Мы вернемся в редакцию и ее уничтожим.
Никифорова молчала, обдумывая ее слова. Но Таня решила надавить еще больше, похоже, ей просто это доставляло удовольствие:
– Да, а вот что еще рассказала мне Екатерина Мещерякова. Тебя выписали из лазарета, и ты снова вернулась в ту же самую камеру. И тогда заключенные установили следующие правила: тебе поставили приставную койку у окна, запретили разговаривать и ходить к доктору. Запретили заходить в уборную, когда там кто-нибудь есть. А выходить из камеры тебе разрешалось только в сопровождении двух авторитетных политкаторжанок, одной из которых как раз и была Екатерина Мещерякова. Надо ли говорить, что такие условия заключения были адом? Поэтому-то ты сбежала из Новинской тюрьмы при первой же возможности.
Никифорова упрямо молчала.
– В 1913 году ты переехала в Европу, – продолжала Таня, – жила в Испании и в Париже, брала уроки скульптуры и живописи у Огюста Родена, и великий художник считал тебя одной из самых талантливых своих учениц. В 1914 году вступила во французский Иностранный легион и прошла учебу в офицерской школе, и ты была единственной женщиной в мире, получившей звание французского офицера. Ты участвовала в войне, но очень скоро дезертировала и вернулась в Россию, к своей революции…
Никифорова наконец поднялась из-за стола. Повернулась к Тане спиной. Из комода извлекла черный портфель, принялась собирать какие-то документы. Блеснуло оружие, но она положила его в портфель.
– Я ухожу, – обернулась она к Тане, – я уезжаю из этого проклятого, сумасшедшего города прямо сейчас, и больше никогда в него не вернусь. Отдай мне этот документ.
– Нет, – Таня спрятала свидетельство доктора в карман. – Я должна иметь гарантию, что ты не передумаешь.
Никифорова пожала плечами. В дверях она обернулась. Из глаз ее исчезло выражение ненависти и злобы. Теперь это были глаза побитой собаки, несчастные глаза бездомной собаки, которую жестоко и больно била жизнь. Таня вздрогнула от этого взгляда, как от удара. Она даже приподнялась из-за стола. Из памяти вдруг выветрилось абсолютно всё, что сделала эта женщина. Осталось только острое чувство жалости… Тане вдруг захотелось попросить прощения… Но она знала, что Никифорова ее не поймет.
