– С… несправедливостью, – секунду подумав, ответила я. Да, наверно, если одним словом – то так.
– Бог справедлив, – ответил мне священник.
– Жизнь несправедлива. Как может быть справедлив при этом Бог? – Мне ужасно хотелось сказать «Ваш Бог», но я не сказала.
– Жизнь делают люди. Человек несовершенен.
– Но его создал Бог, таким несовершенным, – уточнила я.
– Несовершенным его делают пороки, пороки – от дьявола, – чуть напряженно ответил мне отец Андрей, поглядывая на церковь, куда шли прихожане к службе.
– Не понимаю, – честно ответила я.
– Понимать не нужно, нужно верить, – ответил отец Андрей, легко перекрестил меня и ушел, не прощаясь и не оборачиваясь, в сторону церкви.
Я – так – не могу. Я не могу верить, не рассуждая. И думаю, что многие не могут. Иначе не были бы исписаны тонны церковной литературы. Я заходила как-то в лавку при церкви. Там было очень много современных книг о вере. А что о ней писать, если и так все бы верили, безоглядно. Значит, все же отец Андрей лукавит. В голове у меня уже некоторое время вертелась фраза Александра Блока, которую я недавно сдуру процитировала на уроке вслух: «Что нынче невеселый, товарищ поп?» Теперь попы снова веселые, товарищ Блок, не переживайте. Веселые, уверенные в себе и в своей абсолютной правоте. Тетёрку просто разорвало от этой фразы. Хотя что в ней такого плохого?
Я постояла немного около церкви, думая, что мне теперь делать, куда идти. Ноги у меня были мокрые, в груди скребся кашель. Конечно, больше всего мне сейчас хотелось бы оказаться в тепле своей комнаты, попить горячего чаю, что-нибудь съесть. Но я не могла себе этого позволить. После того как я зашла в отделение полиции и поняла, что на самом деле никто Любу не ищет, по крайней мере, активно, мне стало как-то не по себе. Там висело несколько бумажек, отпечатанных на плохом ксероксе – о пропавших давно уже людях. Три месяца назад, прошлым летом… Значит, их так и не нашли. А Любиной фотографии я среди них не видела. Понятно, чиновники не хотят шумихи при закрытии детдома, надеются, что вот-вот девочка найдется…
Я обошла кругом большой церковный двор, заглядывая во все углы и окна. Я увидела, как из окна второго этажа на меня настороженно смотрит Татьяна. Думает, наверное, – какая-то оборванка все ходит и ходит кругами, что-то выискивая. И сапог у нее левый при этом делает «чавк-чавк», как старый, но очень веселый крокодил…
Я зашла в церковь. Служба уже началась. Отец Андрей прямо из машины, быстро переобувшись, вышел к прихожанам и стал вести службу. Я взяла небольшую свечку за пожертвование. Некоторые берут бесплатно, никто тебя не проверит – опустил ли ты свои монеты в прорезь деревянного ящика. Я опустила пять рублей, потом, подумав, – еще пять и взяла вторую свечу.
Пока пели, я поставила свечку Николаю Угоднику и попросила, чтобы мне как можно быстрее выздороветь. Тихо сидящий внутри бес хмыкнул: «С такими мокрыми ногами как раз выздоровеешь…» Я несколько раз перекрестилась, он вроде бы затих. Я все-таки думаю, что это не какая-то посторонняя сущность, а я сама. Просто я такая несовершенная и противоречивая, как любой, наверное, человек. Особенно тот, кому приходится воспитывать себя самому. Вот как мне.
Вторую свечу я поставила около иконы, к которой всегда подхожу, когда у меня нехорошо на душе, что-то волнует или тревожит. Может быть, я сама себе все это придумала, но мне кажется, что иногда икона со мной говорит. Я словно слышу – не словами, а мыслями. Сейчас я стояла-стояла около нее, но ничего не услышала. Может быть, потому что я отвлекалась и все отвлекались вокруг меня. В церковь немного позже меня вошла Ефросинья Петровна, и многие женщины стали поворачиваться, шептаться: «Это она, это она! Спаси Господи, благодетельница наша…» Кто-то даже слегка кланялся в ее сторону. Наверное, она еще что-то делает для церкви, не только подсвечники купила, не стали бы они так радоваться из-за двух подсвечников, пусть и прекрасных…
Как я ни старалась подавить свое любопытство, мне это не удалось. И я тоже стала смотреть в ту сторону. Уже начали петь, все кланялись, крестились, подпевали, отец Андрей вышел в алтарный придел и вернулся с большой книгой в руках, начал говорить, а я то и дело поглядывала на Ефросинью, потому что мне ее заслоняли женщины. Мужчин в церкви было мало, два молодых парня, чуть старше Веселухина, бритых, я подумала, может, вышли только что из колонии, которая находится рядом с нашим детским домом? Лица тяжелые, неподвижные, как будто жизнь в них остановилась, и застыло какое-то одно выражение. Еще двое или трое взрослых мужчин, пожилых не было. А женщины все приходили и приходили. Некоторые приносили пакеты с едой, ставили на отдельный стол.
Ефросинья Петровна выдвинулась немного вперед, и я, наконец, смогла ее разглядеть. Темно-синее короткое пальто, как будто сейчас была весна. Легкий цветастый платок, из-под которого были видны светлые волосы, длинная коса. Красивые синие ботинки выше щиколотки, со шнуровкой, и черные джинсы. Мне очень понравилось, как она была одета, и мне хотелось заглянуть в лицо. Поскольку все это мешало мне сосредоточиться, и я совершенно не понимала, о чем говорит отец Андрей, я постояла еще немного и вышла. В голове застряла его последняя фраза: «…всем желающим хранить благодать – это держаться спасительного молчания». То есть молчать побольше. Вот хотя бы в одном я с ним не буду сегодня спорить. Я и так молчу. Не для хранения «благодати», а потому что так мне проще справляться с жизненными невзгодами. Внутри у меня при этом вовсе не благодать. Бесы, черти, сомнения, отчаяние, нелюбовь…
Я включила звук телефона, выйдя из помещения церкви, и тут же услышала сигнал сообщения. Я прочитала его, и мне стало тепло и хорошо на душе. Может быть, прав отец Андрей, говоря о том, что любовь – это главное в нашем мире? Но ведь он не такую любовь имел в виду? Он не имел в виду, что я полюбила человека, которого видела два раза в жизни, в общей сложности не больше часа, и это самое лучшее и теплое, что есть у меня в жизни. Или я все это сама придумала. Именно потому, что без этого жить невозможно.
«Я приеду, скажи куда, у меня каникулы, я свободен», – писал мне Андрей.
Я пока не стала ничего отвечать, потому что не знала, что ответить. Одно дело – мечтать, другое дело – он на самом деле приедет. И… и что будет?
Я еще раз обошла двор, встретила жену отца Андрея Татьяну, которая мельком посмотрела на меня и отвернулась. Я хотела объяснить, что ищу Любу, но она быстрым шагом пошла к машине, ко второй, стоявшей рядом с той, на которой мы ездили к памятнику. Странно, неужели она не слушает проповеди своего мужа?
Я все-таки вернулась в церковь и дослушала проповедь, стараясь не отвлекаться, не рассматривать окружающих, хотя мне всегда интересны люди, которые приходят в церковь и стоят там часами – я так не могу. Отец Андрей на самом деле говорил понятные и хорошие вещи, похожие на то, о чем мы с ним рассуждали в машине. Точнее, он рассуждал, убеждая меня в своей правоте, а я сомневалась и спорила. Но там тема была сложная – о памятнике фашистам. А здесь он говорил в общем, ни о чем конкретно, поэтому слушать его было приятно и легко. Мало того, создавалось ощущение причастности к какой-то тайне, известной только отцу Андрею и его верным прихожанкам, ощущение избранности и прямого разговора с Богом. Потому что отец Андрей растолковывал, что именно скажет Бог, если ты сделаешь так-то, и как Бог поступит, если ты сделаешь по-иному.
