– А что вы им сказали?
– То же, что и тебе. Что есть абсолютное добро. Это Бог. Я ему служу. И в этих категориях не важно, что ты делал. Ты – человек. Человека нужно жалеть.
– Они – подонки.
– Они так же воевали, как и наши деды.
– Нет!!! Они же к нам пришли, а не мы к ним!
– Они заблуждались. Они воевали за идею.
– За ужасную идею! Они же хотели нас истребить или сделать холопами. Они… – Я не могла подобрать нужных слов, потому что надо было доказывать очевидное.
– Это все на поверхности, Руся. А так – у каждого человека одна жизнь. И одна дорога к Богу в этой жизни. Или он идет по ней, или не идет. И оказывается в пустоте и темноте.
– Вам Бог сказал, чтобы вы ухаживали за могилой?
– Считай, что да, – усмехнулся отец Андрей. – Просто я представляю, что они тоже чьи-то сыновья, чья-то мать умерла, не узнав, где похоронен ее сын. Я это делаю ради ее памяти.
– Ради памяти немецкой женщины, которая родила и вырастила фашиста?
– Не разговаривай лозунгами, Руся. Никто тебя не услышит.
– Я не знаю, как сказать это…
От невозможности говорить с отцом Андреем на одном языке у меня застучало в голове и выступили слезы. Я ведь всегда считала его своим другом. Тем другом, с которым не будешь каждый день ходить в училище, болтая и обсуждая ерунду. Но тем взрослым, умным, порядочным другом, к которому можно прийти в самый трудный момент. А теперь что-то изменилось? Да, конечно. Я не могла сразу найти для этого слов, но понимала, что моя с ним дружба закончена. Даже если я и не права, а прав он. Хотя признать это для меня было равносильно признанию, что сейчас лето, а не зима, просто все завалило снегом.
Есть правда, от которой все переворачивается в голове. Либо ты заблуждался, жил в темноте, и тогда прав отец Андрей – я скребусь в темноте, а дверь в прекрасный светлый мир где-то рядом, просто я не могу ее нащупать, либо то, о чем говорит он – неправда. Ложь или заблуждение. Почему мне это так важно? Не знаю. Но это касается лично меня не меньше, чем мои отношения с отцом, к примеру. Даже больше. Мне отец Андрей важнее и ближе, чем отец, которого я практически не знаю и который мне и маме ничего хорошего не сделал. А отец Андрей помогал мне советом, и участием, и добрым словом, понимал меня, слушал. И мне не хотелось бы разочароваться в нем. Но его правда сейчас взрывает весь мой мир, такой, какой он есть. Я не понимаю, что такое абсолютное добро. Слепое и глухое, что ли?
Я так и спросила у отца Андрея:
– Абсолютное добро – это как?
– Бог – это любовь. Ко всему, к любой живой твари, чтобы она ни делала. Любовь, добро, милосердие, всепрощение.
– Значит, можно убивать, и Бог тоже будет тебя любить и прощать?
– Да.
Неприятный холодок забрался внутрь моей души и как-то разрастался. Холод, горечь, тупая боль… Нет, так не может быть, как говорит отец Андрей. Я надеюсь, что он это говорит от себя лично, что он как-то по-своему понимает христианские заповеди. А иначе мне такая религия не подходит.
– В других религиях тоже так? – осторожно спросила я.
– Я о других конфессиях с тобой говорить не буду, Руся, – вздохнул священник.
– Почему?
– Потому что ты еще не крепка в своей родной, православной вере, чтобы сравнивать ее с другими. Будешь шататься. Зачем тебе это праздное любопытство?
Оттого что он говорил со мной как на проповеди, я не знала, что отвечать. Я не знаю этого языка. Но чувствовала, что я не согласна со всем, что говорит отец Андрей.
Когда мы подъехали к церкви, у ограды на улице стоял тот самый ловкий красный кабриолет с черной матерчатой крышей. Отец Андрей покачал головой:
– То-то я подумал, машина знакомая. Это очень хорошая девушка, тебе стоит с ней познакомиться. Лихачит на дороге, но она старше тебя на год или чуть больше. Тебе же семнадцать?
Я кивнула:
– Скоро будет.
– А она в прошлом году школу окончила. Москвичка, дочь известного человека, даже слишком известного. Кем только он не был. И фабрикантом, и священником, и режиссером, и телеведущим, и в скит уходил, и заводик у него колбасный был, и в рок-группе он пел… А она приехала сюда, помогает мне в приходе, вот, будет в воскресной школе уроки вести.
– У нее есть образование? – удивилась я.
– Она окончила музыкальную школу, хорошо поет. Будет вести пение, делать постановки к церковным праздникам с детьми. Она мне, кстати, и рисовала макет памятника.
– А как она к вам попала?
– Отец здесь имение купил.
– Имение? – удивилась я такому несовременному слову.
– Да, поместье. Усадьба графа Воронцова. Отреставрировал ее, домашнюю церковь восстановил. Вот Ефросинья там живет, хозяйничает.
– Одна?
– Да нет, ну как справляться с таким хозяйством, лошадей одних пятнадцать голов. Управляющий есть… Как раз местным работа нашлась. Людей много работает.
– Они все – ее слуги? – уточнила я, удивляясь сама себе. Сколько я сегодня спорила с ним!
Отец Андрей мельком взглянул на меня, закрывая дверцу машины – мы уже заехали во двор и припарковались.
– Челядь, Руся. Если тебе больше нравятся четкие исторические определения. Что ты задираешься? Люди работают садовниками, конюхами, поварами. Охраняют дом, кормят собак, чистят лошадей.
– У вас точно нигде не может прятаться моя Люба? – напоследок спросила я.
Отец Андрей пожал плечами:
– Я – не прячу. А вот может ли она прятаться… Ну давай обойдем все помещения, посмотрим. Заодно с Фросей познакомишься. Я думаю, вам будет о чем поговорить. И ей полезно… – Он не договорил, потому что по двору к нему бежала женщина в белом платке и длинной синей юбке, волочившейся по земле из-под куртки.
– Отец Андрей! Счастье какое! Новые подсвечники Ефросинья Петровна привезла! А красивые какие! Красивые какие!
– Тише, тише… – пробормотал отец Андрей, кивая. – Привезла – хорошо…
Я пошла за ним, оглядывая двор и думая, где и правда могла спрятаться Люба. Вон там какая-то пристройка с отдельным входом и еще спуском в подвальчик. Воскресная школа, открытая только наполовину, во второй заканчивается ремонт – туда надо заглянуть…
– Руся! – окликнул меня отец Андрей и подождал, пока я подойду к нему. – С чем ты борешься? – негромко спросил он, не обращая внимания на женщину в белом платке, которая бегала вокруг него кругами, всплескивая руками, крестясь и смеясь – от счастья, вероятно.
– Борюсь? – переспросила я, думая, что ослышалась.
– Да, борешься. Все, что я говорю, принимаешь внутренне в штыки, даже если вслух не споришь.
