– Можно и так сказать.
– Смущает? Или подбивает на что-то? – поинтересовался отец Андрей.
– По-разному бывает. Издевается, маразм какой-то говорит. То, что мне самой в голову бы не пришло. Раньше это наоборот умный человек был, а теперь…
– Просто сущность свою наконец показал, – кивнул священник. – Ты пост соблюдаешь?
Я усмехнулась:
– Да. У меня постоянно пост.
Отец Андрей остановился. Я думала, что он сейчас будет читать мне наставления о том, что я несерьезно отношусь к церковным установлениям, а мы, оказывается, пришли.
Я увидела небольшой памятник, сейчас засыпанный снегом, но и сквозь снег было видно, что он разрисован граффити. Отец Андрей утоптал площадку вокруг памятника. У меня был уже полный сапог снега, тот, что с утра до конца разорвался, но я говорить ничего не стала. Все равно уже промокла. Пакетики я сегодня надевать не стала, не до пакетиков мне было с утра у Маши.
Памятник был в форме креста, простого, на нем как будто была надета каска, пробитая или проржавевшая в двух местах. Я подошла поближе. Отец Андрей достал из сумки небольшую лопатку, стал очищать снег по бокам.
– Давайте я помогу, – сказала я.
– Хорошо, возьми, – священник протянул мне лопатку, красивую, с ярко-оранжевой рукояткой, сбоку было написано что-то по-немецки. – А я пока отмою безобразие… Теплой воды взял… – Он вытащил из сумки бутылку с прозрачной, остро пахнущей жидкостью, и рулон тонких белых тряпок, ловко отмотал тряпку, стал отмывать буквы.
И я увидела, что на темно-сером камне были выбиты и бронзовой краской прочерчены имена: Franz, Kurt, Gerhardt. Франц, Курт, Герхардт… Там были фамилии и дата – только год – 1942.
Я опустила лопату, молча смотрела, как аккуратно отец Андрей оттирает последние следы граффити.
– Там вот сбоку подчисть, – кивнул он. – Раз уж все равно пришли. Я зимой-то не прихожу сюда. Разрисовали давно, осенью еще, но распутица была, не проедешь, застрять можно было, всё ждал, когда хорошенько подморозит. Руся, что ты застыла? Чисть снег. Да обратно уже пора. Служба в пять.
– Я не буду чистить снег, – сказала я.
– Устала? – улыбнулся отец Андрей. – Давай мне лопату. Ототри вот здесь.
– И оттирать не буду.
– Я понял. Хорошо, подожди тогда меня, я быстро закончу, обратно поедем. Хотя ты зря так.
Священник вытер остатки краски, еще протер весь памятник снегом, каждую буковку, быстро, ловко, лопаткой отгреб со всех сторон снег и притоптал его.
– А если опять придут? – спросила я.
– Кто? – Он поднял на меня глаза.
– С баллончиками и испортят памятник.
– Я второй раз его устанавливаю. Уже ломали даже, не только закрашивали. Испортят – поправим. Сломают – снова поставим.
– Это принцип такой? – спросила я.
Отец Андрей положил все в сумку, размашисто перекрестился и, похлопав меня по плечу, первым пошел обратно по тропинке.
– Принцип у нас один, Руся. Господь всех любит и учит нас любить. Вот наш, как ты выражаешься, принцип.
Мы молча дошли до машины, молча в нее сели, молча поехали.
– Смотри! – воскликнул отец Андрей и показал мне куда-то в сторону от дороги.
Я увидела темно-рыжего зверька, быстро проскочившего через дорогу.
– Лиса? – ахнула я.
– Да. Дикие у нас здесь места. И люди дикие. Вандалы.
– Вандалы против вандалов, – негромко проговорила я.
Отец Андрей усмехнулся:
– А пришла ко мне два года назад такая наивная девочка.
– Я читаю много.
– Фэнтези?
– Нет, русскую классику.
– И что, там не написано, что надо любить и прощать?
– Не врагов же.
– А кого? Друзей мы и так любим. Себя больше всех любим. И всегда прощаем. Ведь так?
– Нет, не всегда.
– Ты пытаешься сама открыть давно открытые законы. Приди, поучись, послушай. Жить станет легче и проще.
– Мне не тяжело живется.
– Потому что закрываешь глаза на что-то.
– Не знаю…
Стало темнеть, и отец Андрей поехал быстрее. Машину немного заносило, дорога была плохо уезжена, он напряженно смотрел вперед, я не стала больше ничего говорить, чтобы его не отвлекать, хотя мне очень хотелось спросить о памятнике. Через некоторое время, когда мы выехали на шоссе, он заговорил сам:
– Там был деревянный березовый крест и каска сверху надета. Много лет вокруг были поля, сеяли рожь, трактористы обходили этот крест. Никто за ним не ухаживал, но и не сносили его. Я памятник заказал такой же, только из камня.
– Как странно…
– Что именно?
– Но ведь эти немецкие солдаты или офицеры воевали против тех людей, которые жили на этой земле. А они не срыли их могилу. Кто-то ведь сделал им крест…
– Сделал.
– Почему? Почему вы ходите туда?
– Потому что, Руся… – Священник с неодобрением покачал головой, потому что нас на бешеной скорости обогнал красный автомобиль с черной крышей, ловкий и красивый. – Потому что есть абсолютное добро, и добро это – Бог. Оно не зависит от того, что ты лично делал, кто ты – коммунист, фашист… Понимаешь?
– Нет.
– Хорошо, постараюсь объяснить.
– Вы говорите как священник, я не понимаю.
– А как ты хочешь, чтобы я говорил? – засмеялся отец Андрей.
– Как человек.
– Священник – не человек для тебя?
– Человек, но другой. Вы говорите на другом языке.
– Постарайся выучить этот язык, иначе тебе трудно будет жить.
– Можно вообще не ходить в церковь. И верить в Бога.
– Ой-ой-ой, на опасный путь ступаешь, Руся.
– Графа Толстого за это отлучили от церкви?
– Руся… – Отец Андрей коротко погладил меня по руке. – Не ерепенься. При чем тут ты и граф Толстой?
– Он тоже был против церкви как организации.
– А ты против церкви?
– Н-нет… – Я сама не знаю, почему я вдруг заговорила о Толстом.
– Пойми, если человек отказывается от той церкви, которая существует, он неизбежно приходит к своей собственной. Организует молельный дом – пусть даже для себя одного.
– А это плохо?
– Плохо. Но мы говорили о могилах немецких солдат. Ты думаешь, ты одна, кто не принимает моего отношения? В основном все относятся, как ты. Бабушки вон приходили, плакали. Они Бога любят, и меня любят, и службы мои любят, а памятник требуют снести. И могилу с землей сравнять.
