Обратно мы шли пешком. Поминки Маша не стала устраивать, те двое или трое, кто хорошо знал Машину маму, просто пришли к ней домой, посидели вокруг стола, на котором было вино и какие-то закуски, и довольно быстро уехали – все они были из Москвы. Маша не смогла никого найти, не было сил обзванивать, искать номера знакомых. Машин папа почему-то не приехал. Я не стала спрашивать о нем.
Мы сидели с ней допоздна. По сравнению с ее переживаниями все мои собственные казались мне сейчас ничего не стоящими. Я не знала, как ей помочь, просто сидела рядом. Потом убрала со стола, заставила ее лечь спать. Маша сразу уснула, а я лежала на диване, прикрывшись пледом, с открытыми глазами. Сна у меня не было совсем, прошлой ночью я выспалась, мысли скакали, я не могла их успокоить. Мне было очень тяжело в Машином доме, я чувствовала, что, с одной стороны, не имею права здесь сейчас находиться – Машина мама не хотела этого. Если верить христианским представлениям, ее душа вообще еще находится где-то близко, и ей не нравится, что я здесь. Как только я начинаю думать о том, каким образом душа знает что-то, моя вера начинает резко уменьшаться. И я перестаю думать об этом. Потому что пока еще хочу верить.
С другой стороны, я не имею права бросить Машу, которая оказалась совсем одна. Они приехали сюда два года назад из Москвы, чтобы ухаживать за Машиной бабушкой. Остались, пока Маша доучивается в школе. У них есть какая-то квартира в Москве. Теперь, наверное, Маша уедет, когда окончит одиннадцатый класс. Но ей надо окончить, сдать экзамены, как-то дожить до конца учебного года. Ведь ее не заберут в детский дом на полгода, пока ей не исполнилось восемнадцать лет? Вот это был бы страшный перевертыш…
Я уснула только часа в три, а около восьми уже проснулась. В доме было невероятно холодно и темно. Я не знала, как топится дом – в углу комнаты, где я спала, была большая печь, но дров нигде не было и не похоже было, что эту печь недавно топили. Электрического обогревателя я тоже не нашла. Старый выключатель провернулся у меня под рукой, но свет в коридоре не включился. Я смутно помнила, где у них умывальник – обычный, деревенский, с ведром внизу и нашла его в потемках. Воды в умывальнике не было. Они собирались провести воду в дом, но так и не провели.
Ночью выпал снег, и мне пришлось протаптывать дорожку во дворе, чтобы выйти на улицу и набрать воды из колонки. Я набрала несколько пустых пятилитровых банок и еще ведро. Как Маша будет со всем справляться? Может быть, пожить у нее, помочь ей? По крайней мере, оставлять ее сейчас не нужно.
Я понимала, что не охвачу всего, от чего-то придется отказаться, хотя бы на время. Ведь у меня есть главная задача – я должна найти Любу. Я верю, что ее кто-то еще ищет, кроме меня. Но при этом точно знаю, что Люба, сирота из детского дома, никому не нужна. Любовь Игоревна сказала мне, что объявлен розыск, но я не знаю, в чем это состоит. Я не видела в городе ее портреты, никто не говорит об этом. В прошлом году, когда пропали два мальчика, их нашли с помощью волонтеров, мальчики заблудились в лесу на воскресной прогулке, а точнее, спрятались и потеряли дорогу. То есть и тогда полиция не смогла их найти, а люди сами нашли. Значит, я права – я должна искать свою маленькую подругу, потому что кроме меня она никому не нужна, я в этом абсолютно уверена.
Но и Маша, получается, кроме меня никому не нужна. Поэтому на несколько дней надо все отодвинуть, договориться в училище, что я не буду ходить (представляю, что скажет Тетёрка – но что бы она ни сказала, иначе не получится, я не разорвусь), быстро сбегать к старикам, убраться, принести продукты, предупредить, что я приду через три дня, и дальше – искать Любу и во всем помогать Маше. Ведь я помню, как я словно потеряла слух – исчезли все звуки, когда умерла моя мама. А когда появились, я обнаружила, что я попала в детский дом.
Маша, проснувшись, сидела в постели, обняв колени руками, не отвечала на вопросы. Потом вдруг быстро спустила ноги на пол, нашарила ногой большие меховые тапочки и глухо проговорила:
– Уходи. Мама тебя не любила. Уходи.
Я подошла к ней, попробовала обнять за плечо, но Маша резко оттолкнула меня:
– Я говорю – уходи! Мне никто не нужен!
Я понимала, как ей плохо, старалась подавить обиду. Мне неприятно и обидно от ее слов, но ей сейчас гораздо хуже.
– Ты пойдешь в школу?
Маша подняла на меня опухшие глаза, обведенные синяками.
– Это мое дело. Ты вообще не имеешь права здесь быть. Мама не хотела, чтобы ты со мной дружила.
– Я знаю.
Я понимала, что я – единственный человек, который мог бы сейчас помочь Маше. И она мой самый близкий друг. Ну и что, что мы мало общались в последнее время. Дело же не в этом.
– Тебе трудно будет одной в первые дни здесь. Давай я как-то помогу.
Маша молча помотала головой.
– Маша… Сегодня самый плохой день твоей жизни. Завтра этот день останется уже позади. Потом будет немного лучше. Пройдет год, и станет полегче. Но этот год надо пережить.
– Ты говоришь, как старушка… – Маша сама тяжело-тяжело вздохнула, как будто не могла никак продохнуть.
– Я говорю, как сирота, – усмехнулась я. – Я же знаю. У тебя сейчас будет много дел – с документами, надо будет сделать так, чтобы тебя не забрали в детский дом. У тебя ведь есть отец?
Маша слегка пожала плечами.
– Есть…
– Ты сообщила ему, что мама…
Я не стала договаривать, потому что Маша стала плакать.
– Да. Но он не приехал. Какой-то знакомый его приезжал, цветы привез. Сразу почти уехал.
– Понятно. И все равно. Надо потянуть время, сделать так, чтобы опека думала, что ты будешь у него жить, понимаешь? А там тебе и восемнадцать в августе будет.
Маша кивнула.
– Маша… Я тоже думала о том, что твоя мама меня не любила, ночью мне казалось, что она здесь и ей не нравится, что я сплю у вас на диване…
– Мне кажется, что она сейчас здесь… – прошептала Маша. – Вот… Видишь, как будто белое что-то промелькнуло… Вот… Смотри-смотри…
Она вскочила, стала оглядываться.
Я вздохнула. Я не буду отговаривать Машу, надеюсь, у нее это пройдет. Горе станет поменьше, она к нему привыкнет. Жаль, что она не хочет, чтобы я была у нее.
– Иди, Руся. Я одна буду.
– Я позвоню тебе.
Маша помотала головой.
– Нет, я хочу быть одна, в тишине и темноте. – Маша вернулась на кровать и залезла на нее с ногами.
– Маша… – Я села перед ней на корточки. – Я не думаю, что твоей маме было бы приятно знать, что ты сидишь одна в темноте и тишине, в пустоте. А жизнь за окном идет и идет…
Маша закрыла уши руками и стала плакать.
– Нет-нет-нет…
Я постояла около нее и пошла на кухню, поставила чайник. Там был такой беспорядок, что я все-таки решила вынести мусор, найти куда, помыть пол, посуду, еще принести воды из колонки… Как-то затопить – холод в доме невыносимый. Я стала убираться, слыша, как тихо причитает, плача, Маша. Воду больше решила не приносить, потому что Маше волей-неволей придется одеться, выйти из дома к колонке, которая в десяти метрах от их дома, и это ей поможет.
