– Туда, знаешь, как трудно поступить? – Анна Михайловна продолжала рассказывать мне. – Такие сложные испытания… Кроме государственных экзаменов были еще внутренние… И на выносливость, и на силу воли, и на ум… Выбирали лучших из лучших… И вот Андрюшу моего выбрали, да, сынок? – Анна Михайловна легко провела по его коротким волосам.
– Мам… – опять сказал Андрей. Я видела, что ему неловко, но он не отстранился, наоборот, хорошо так посмотрел на мать, с искренней теплотой и любовью.
Как интересно. Когда я думаю – редко, но думаю – как бы все у меня жизни было, если бы была жива моя мама, я представляю именно такие отношения – самые лучшие и близкие. Мне никогда не приходит в голову, что мы могли бы ссориться, как рассказывает Лена, например, что мама могла бы как-то давить на меня, заставлять делать то, что я не хочу… У нас с моей мамой такого бы не было. Потому что она меня почти не ругала. Я ведь не думаю, что я была таким идеальным ребенком. Что-то память вычеркнула, а что-то я помню очень ярко. Как мы гуляли – в парке, по улицам, как ездили на море, как мама готовила, а я ей помогала…
– Как-то ты изменилась, – прокомментировала Анна Михайловна. – Задумчивая такая стала… Так ты одна здесь? – спросила она об очевидном, как мне кажется.
– Да.
– А куда направляешься? Откуда?
– В Москву.
– Ясно. – Анна Михайловна отпила еще чаю и спросила: – Здесь остановка, что ли, неподалеку? Не заметила…
Я взглянула на Андрея. Что в нем такого, что заставляет мое сердце биться сильнее? Почему смотришь на десятки лиц, на сотни, а потом встречаешь кого-то, и в душе твоей возникает тепло, и радость, и волнение, и желание говорить с этим человеком, смотреть на него, слушать… Не такой уж он красавец. Наверно, объективно, Веселухин даже симпатичнее. Просто… Когда я смотрю на Андрея, мне кажется, что я всегда знала его. Гораздо раньше, чем встретила. Ерунда какая-то, но это так.
Я не ответила про остановку, а Анна Михайловна второй раз спрашивать не стала. Мне понятно (это очень неприятно, но мне понятно), что женщина, которая выбрала меня по фотографии и стала моим шефом, переписывалась со мной полтора года, посылала мне небольшие разрешенные подарки, иногда звонила, пыталась как-то участвовать в моей судьбе, приехав к нам в детдом, быстро разочаровалась во мне. Я оказалась какая-то не такая, какой она меня себе представляла. Я не курила, не материлась, не дралась при ней. Потому что я в принципе не курю, редко дерусь и почти не матерюсь. Но Паша тогда наговорил глупостей, еще ситуация такая была двусмысленная… Я приехала с Виктором Сергеевичем, он привез меня после занятий танцами… Конечно, он не просто так привез. Уже ходил вокруг меня павлином. Конечно, и Паша не просто так скакал рядом, махал кулаками, брызгал слюной. С Пашей я один раз поцеловалась и… все. Бросила его – так это называется, наверное.
Анна Михайловна, умная женщина, все тогда поняла – без конкретики, в общем. А она, что, думала – я выйду к ней в кружевном переднике, сделаю книксен и заплачу горькими слезами сиротки, и она, такая хорошая, подарит мне шариковую ручку и тысячу рублей?
Тетёрка как-то философствовала на тему Достоевского и ненароком вдруг сказала: «Его герои некоторые такие ожесточенные… Вот как наша Руся. Это все от нищеты!» Я прямо задохнулась тогда. Во-первых, самые бедные герои Достоевского как раз не ожесточенные. В них как будто что-то меняется, и они становятся похожими на блаженных. А во-вторых… Разве я ожесточенная? Я несколько дней пыталась наблюдать за собой со стороны. Потом поняла, что сейчас я, наблюдая за самой собой, просто сойду с ума, и наблюдать перестала.
– Ну ладно… – Анна Михайловна сходила к буфетчице, расплатилась и вернулась к столику. – Я за курицу заплатила.
– Спасибо, но…
– Никаких «но»! – засмеялась она, потрепала меня по голове.
Я чуть отстранилась. Я, что, ее собачка – трепать меня по голове? Я видела взгляд Андрея. Трудно мне было понять этот взгляд.
– Какая ты… – Анна Михайловна покачала головой. – У тебя ведь все в порядке?
– Да.
А что еще я могла сказать?
Анна Михайловна пошла к двери, потом резко остановилась, вернулась ко мне, достала кошелек и положила рядом с моей чашкой тысячу рублей. Я молча взглянула на нее.
– Возьми, пожалуйста, тебе пригодится.
– Нет, – я протянула ей деньги.
Она небрежно отмахнулась и ушла, не оборачиваясь. Я быстро натянула шапку, глянула на буфетчицу – ведь я еще не расплатилась за чай… Но та смеялась с немцем и все взбивала черные волосы крупной рукой с яркими красными ногтями.
Я догнала Анну Михайловну, когда она открывала дверь грязного внедорожника. Это была та же зеленая машина, на которой она приезжала ко мне в детдом, просто цвет неразличим под плотной грязью. Конечно, если они проехали столько километров от Питера.
– Я сама сяду за руль, – кивнула она Андрею.
Ничего себе, значит, он уже водит машину. Ну да, он же немного постарше меня, уже студент…
Андрей, увидев, что я подошла, остановился.
Я, не церемонясь, запихнула деньги Анне Михайловне в карман. Подумав, добавила:
– Спасибо.
Моя бывшая шеф пожала плечами.
– Как хочешь. Мое дело предложить. Что? – Она смотрела на своего сына. – Садись. Представление закончено.
Почему она разозлилась? На кого? На саму себя, я думаю.
Несмотря на странную ситуацию, у меня было вовсе не плохо на душе. Я видела взгляд Андрея, я поняла, что все это время я ему нравилась. Ведь он так же влюбился в меня тогда, как и я. Почему-то не нашел меня ВКонтакте… Но я не знаю, что сказала тогда ему мать. И он был мал. Мальчики в шестнадцать лет, особенно домашние, еще совсем маленькие.
Садясь в машину, Андрей оглянулся еще раз. Я стояла у входа в кафе, ждала, пока они отъедут, чтобы демонстративно не отправляться пешком в Москву. Чтобы Анна Михайловна не рассердилась на себя еще больше. Я слышала, как Андрей, закрывая дверь, начал говорить матери: «Мам, зачем…» Она его резко прервала. И газанула с места так, что завизжало что-то у нее в машине. Что может визжать в машине? Ее потрепанные нервы? Конечно, когда внутри тебя такой неспокойный водитель…
Я немного еще постояла, думая, должна ли я за чай или же Анна Михайловна заплатила и за него. Потом представила, как буфетчица будет проклинать меня в спину и говорить, что я воровка, и вернулась. Наверно, вернуть меня должна была честность. Я не заплатила за чай шестьдесят рублей. Но я честно сказала себе: нет, я не знаю, честность ли это или просто страх перед плохими словами обо мне. Отчего так важно, что о тебе скажут? Почему боишься дурной славы? Не все, конечно, этого боятся. Некоторым любая слава подходит, и дурная даже приятнее. У нас есть в училище такие девочки. Которые не настолько испорчены, как о себе рассказывают и как пытаются себя вести.
