– Здесь ты была… И здесь все свои…
– И там будут свои… Я буду к тебе приезжать… – сказала я, не очень веря сама в то, что говорю.
Паша пошел здороваться и брататься с ребятами, а я вместе с Любой подошла к старшему воспитателю, Любови Игоревне.
– А-а, Брусникина! – махнула та мне рукой. – Вот, видишь, всё. Закрываемся. Кто куда пойдет. А вот лично до пенсии не доработала трех лет, до педагогической. Куда теперь? Не знаю.
– А почему так решили?
– Да разнарядки какие-то новые… Народу у нас не хватает до какой-то нормы. И вот вместо того, чтобы детей сюда направить, нас закрывают. Как ты живешь-то?
– Нормально, – я даже постаралась улыбнуться.
О Любови Игоревне у меня самая плохая память, это именно она затеяла когда-то скандал, когда я без спросу ушла рано утром в воскресенье, чтобы поехать с Виктором Сергеевичем на экскурсию в монастырь. Она мне потом мстила, отобрала телефон на три дня, унижала, гадости говорила. Какие именно гадости – забывается, а осадок остается надолго или навсегда.
– С тренером ты, говорят? С Витей? Так и не бросил тебя? Молодец, парень. Порядочный. Я же всегда говорила, когда на него все ополчились – вы лучше посмотрите, кто на самом деле виноват.
Я молча кивнула и пошла прочь, крепко держа Любу за руку.
– Ты с ним, да? – спросила меня Люба. – С ним? Расскажешь мне?
Я лишь покачала головой:
– Нет, ну вы смотрите, а! Всех интересует только одно! Нет, я – сама по себе. Хорошо учусь, подрабатываю и хочу потом поступать в институт.
Люба меня уже не слушала, она ахнула и снова набрала полные глаза слез, увидев, как старшие мальчики под руководством дяди Гриши зачем-то снимают двери у нашей комнаты – именно той, где я жила пять лет.
Сзади раздался грохот, упали коробки с шампунями, которые девочки вытащили из нашей исторической подсобки и теперь старательно ставили одна на одну, шампуни рассыпались. Люба пошла к девочкам помогать. Дядя Гриша обернулся, увидел меня:
– Здрассьте вам! – Он разулыбался щербатым ртом. – А вот кто к нам пожаловал! Брусникина!
– Здравствуйте, дядя Гриша, – искренне поздоровалась я.
– Цвятешь, девка, – сказал дядя Гриша. – Прощаться пришла? Так и думал – кто ж придет? Ты и пришла.
– А вы куда поедете?
– Да куда я… С Танюхой вот думаем на Алтай податься… Землю там возьмем… Пчел разведем… Хватит уж в сторожах…
Я никогда не задумывалась, сколько лет дяде Грише. И вдруг поняла, что он никакой не старик. Просто у него загорелое лицо, мало зубов, и разговаривает он, как дедушка из старой телевизионной сказки, а так ему, наверное, и пятидесяти пяти еще нет.
– А что, на Алтае землю дают? – удивилась я.
– Дак на Дальнем Востоке дают… – задумчиво ответил дядя Гриша. – Это чтоб, значить, земля-то там наша оставалась. А то заселють – не заметим…
– Кто, дядя Гриша?
– Да кто-кто – китайцы! Ты чё ли, телевизор не смотришь? Есть телевизор-то там у тебя?
Я не успела ответить, по коридору мчался Веселухин с какими-то пацанами. Они дико смеялись, Веселухин на ходу стучал ботинком о стенки, как будто хотел взбежать на них. Заметив, что я стою с дядей Гришей, Паша резко затормозил, прочистил горло, подошел к нам солидными шагами, протянул дяде Грише руку, чтобы поздороваться.
– Здоров, здоров, Пафнутя… – Дядя Гриша, обтерев ладонь о штаны, пожал руку Веселухину. – Ну ты, паря, раздалси… Прям-те мужик стал… Все за тобой ходить, девка? – Дядя Гриша подмигнул мне.
– Она не с ним! – поспешила объяснить Люба, незаметно подошедшая сзади, крепко обнявшая меня и слушавшая наш разговор. – Она с Виктором Сергеевичем!
Я засмеялась. Я уже отвыкла от нашего общинного уклада – когда каждый считал своим долгом вмешаться, прокомментировать, когда секретов не было и быть не могло. А у кого они все-таки появлялись, как, скажем, у меня, жить с ними было не просто.
Я походила с Любой по обоим корпусам, здоровалась и одновременно прощалась со всеми. Меня все помнили, начинали что-то рассказывать, девочки обнимали, мальчики завирались, хвастались, жаловались… Сердце у меня сжималось, колотилось, как-то стало даже жарко от неожиданного обилия эмоций. Я и не знала, что для меня это по-прежнему так все близко. Не зря я всегда про себя говорю по привычке – «наши».
Когда мы вернулись в наше здание, Любовь Игоревна позвала Любу:
– Давай, хватит уже! Скоро приедет машина!
Люба задрожала, затряслась, прижалась ко мне.
– Ты представляешь, со мной только двое едут, и те – малые, из семейного корпуса, я их плохо знаю…
– Куда ее отправляют? – спросила я у воспитательницы.
– Сейчас… – Воспитательница стала искать адрес.
А я прижала к себе крепко Любу, поцеловала ее.
– Это не навсегда, время быстро пройдет.
– В Нижний Новгород! – ответила Любовь Игоревна.
– Это далеко, нет? – с надеждой спросила Люба.
– Не очень…
Я понимала, что ездить туда к Любе часто не смогу, разве что раз в год. По моему лицу девочка поняла, что я говорю неправду, и начала плакать.
– Да что ты в самом деле! – встряхнула я ее. – Не на войну же отправляют! Будешь звонить, писать…
Маленькая девочка перестала плакать, молча посмотрела на меня.
– Я так и знала, – прошептала Люба. – Что я вообще никому не нужна, даже тебе.
– Ну ты даешь… Кстати! – Я обернулась. – Паша! – позвала я Веселухина, который топтался неподалеку, мешая дяде Грише и громко руководя пацанами. – А где заяц?
Паша изо всех сил стукнул себя по лбу и куда-то побежал. Через минуту принесся с розовым зайцем, протянул его мне, а я Любе.
– Вот, будешь меня вспоминать.
– Я тебя никогда не забываю, – серьезно ответила мне Люба и прижала к себе зайца.
Любовь Игоревна, наблюдавшая всю эту сцену, подошла к нам.
– Нельзя. Ничего мягкого нельзя.
– Почему? – удивилась я.
– Пылевые клещи.
– Он новый, Веселухин только что его выиграл в автомате.
– Тем более! Еще и бактерии. Китайские! У нас своих бактерий хватает. Давай сюда! – Любовь Игоревна решительно взяла зайца и, открыв дверь кладовки, из которой на наших глазах девочки вытащили очередную коробку и стали набивать ее мылом и шампунями (кто-то привозил, видимо, недавно), бросила туда игрушку.
– Одно горе от тебя, Брусникина. Вот заставляешь меня ребенка обижать. – Она грубовато прижала к себе Любу. – Все будет хорошо, Любася, там такие же люди, привыкнешь.
Я решила поскорее уйти, потому что все происходившее было, с одной стороны, нормально, а другой – очень больно. Все понятно. Но все должно быть как-то по-другому. И у Любы, и у остальных этих детей.
