— Вот и отлично. А сейчас я распоряжусь, чтобы нам подали шампанского. Ведь надо же как-то отметить то, что произошло в нашей жизни.
Глава пятая
Пять часов утра. С неба сыплет что-то колючее и мокрое. Шлихте и Енихе в черных непромокаемых плащах стоят на аппельплаце. Охранники в четвертый раз пересчитывают заключенных. Где-то рядом повизгивают овчарки.
— Стадо! Свиньи! По четыре! По четыре! — кричат эсэсовцы.
Наконец колонна построена, счет сошелся… Раздается команда. Первые ряды заколыхались, пошли. Громоздкие деревянные колодки стучат об асфальт: та-та-та… та-та-та… При выходе из ворот крайним из четверок дают по кирпичику хлеба. Хлеб из злачных отходов и свеклы, липкий, невыпеченный, сладковатый. Шлихте называет его кухен
[5]. Заключенные на ходу делят кирпичик на четыре равные части, и каждый съедает свою порцию. Одни съедают сразу, другие — тянут, медленно пережевывая во рту каждый кусочек.
Колонна выходит из лагеря.
— Счастливо! — Шлихте пожимает руку Енихе, и тот садится на велосипед. Охранники, сопровождающие колонну, все были на велосипедах и с собаками.
— Раз, два, раз, два! Шнель! Шнель!
«Черт побери, на небе никакого просвета! Все сыплет и сыплет». Намокшие куртки, конечно, уже не греют заключенных, им хочется освободиться от этой липкой тяжести, сбросить их. Отто чувствует это всем телом, хотя оно защищено непромокаемым плащом.
Колонна вошла в Старый город. Повсюду видны развалины. Под ногами хрустят битые стекла — пока успели расчистить только дороги. Высокие стены закопчены. В зияющую пустоту окон вставлены куски серого неба.
— Та-та-та… — стучат деревянные колодки, и этот надоедливый перестук несется впереди, обгоняя колонну, как встарь звон колокольчика, предупреждавший о приближении прокаженных.
* * *
Наступило первое число, и отряд Отто Енихе был переведен на охрану «Мариине».
Авиационный завод «Мариине» занимал огромную территорию. Цехи его были разбросаны километров на восемь вдоль берега залива. В давно построенной южной части, примыкающей к городу, они располагались гуще, в северной же расстояние между ними достигало полутора-двух километров. Чтобы нанести ощутимый бомбовый удар по заводу, потребовались бы сотни «летающих крепостей», так как американские самолеты, которые производили налеты на Германию днем, шли на большой высоте и бомбили не определенные объекты, а площади, на которых эти объекты находились.
Обо всем этом Отто хорошо знал и, осматривая завод, подивился дальновидности инженеров-проектировщиков, строивших этот завод еще в начале тридцатых годов.
Вся территория завода была огорожена колючей проволокой, по которой проходил ток высокого напряжения. На «Мариине» работали несколько тысяч заключенных Бартенхауза, а также военнопленные французы и небольшая группа польских офицеров, отказавшихся перейти в цивильные. Те же из военнопленных, которые согласились перейти в цивильные, хотя и жили в лагере, но были расконвоированы, получали заработную плату и улучшенное питание. На левой стороне груди они носили металлический желтый опознавательный знак с латинской буквой «P» — поляк.
Завод «Мариине» как бы в миниатюре представлял собой ту «Новую Европу», тот «новый порядок», который Гитлер собирался установить.
Здесь работали люди пятнадцати национальностей, содержащиеся в различных лагерях. Самым страшным был Бартенхауз. Но в нем, как постоянная угроза каждому заключенному, существовал еще фернихтунгслагерь — лагерь уничтожения, где день и ночь дымили печи крематория.
Лагеря для военнопленных и так называемых «восточных рабочих» тоже были жесткого режима. В аусвайсах — документах, представляющих собой кусок картона с номером заключенного, — было написано: «Не оставлять без надзора полиции даже на работе». За малейшую провинность военнопленных и «восточных рабочих» отправляли в Бартенхауз. Недоволен тобой мастер — Бартенхауз, сказал непочтительное слово немцу — Бартенхауз, нашли у тебя лишнюю картофелину — Бартенхауз. Нередко эти люди попадали прямо в фернихтунгслагерь; как говорили эсэсовцы, «отправлен без пересадки», и все зависело во многом от того, в каком настроении пребывал лагерфюрер Шлихте или дежурный офицер-эсэсовец, принимавший новичка.
Хотя поляки и были расконвоированы и могли ходить в город, но они должны были постоянно носить опознавательный знак «P». Им не разрешалось ездить в трамваях, посещать кинотеатры, заходить в туалеты с надписью: «Только для немцев». Все другие вольнонаемные иностранцы — голландцы, венгры, итальянцы, французы, датчане, бельгийцы — тоже содержались в лагерях, носили опознавательный знак такой же формы, что и поляки, но зеленый, с буквой «A» — ауслендер (иностранец). Они носили его только на заводе. В городе же пользовались общественным транспортом, им разрешалось посещать увеселительные заведения, продукты они получали по карточкам в немецких магазинах, и даже за связь с немками им грозила не смертная казнь, как русским и полякам, а концлагерь.
«Мариине» обслуживали и лагеря, в которых находились немцы: лагерь гитлеровской молодежи (старшие группы) от двенадцати до шестнадцати лет, строительная организация Тодта и лагерь девушек «Арбайтсдинст». Этот лагерь был рядом с «Мариине», и эсэсовцы из охраны завода часто посещали его. Они ходили туда как в публичный дом. Блоклейтеры — руководители блоков-бараков, как правило, уже пожилые женщины, похожие скорее на бандерш, чем на воспитательниц, — внушали своим подопечным, что долг немецкой девушки поскорее стать матерью и подарить фюреру сына-солдата.
На «Мариине» был свой фюрер, партайлейтер Шпандау — руководитель партийной организации завода, плюгавенький лысый человечек, не расстававшийся со своим золотым партийным значком с порядковым номером в пределах первой сотни и очень гордившийся им.
Шпандау можно было видеть во время обеденного перерыва дефилирующим вдоль цехов № 21 и 36, где были расставлены скамьи и девушки из «Арбайтсдинст» рассаживались на них и загорали, задрав с неподражаемым бесстыдством юбки и выставив ноги. Ходили слухи, что Шпандау неполноценный мужчина, и рассказывали о нем печально-смешные истории. В открытую, конечно, над ним могли шутить только директор завода Хейнкель-Мориц и главный конструктор Курт Еккерман, «мозговой центр», как его называли. Они были на равных со Шпандау, и им было наплевать на его доносы в Берлин, потому что оба имели таких высоких покровителей, что засадить их за решетку партайлейтер не мог.
Из этих людей только Курт Еккерман интересовал Енихе, и он искал случая познакомиться с ним, но подходящего момента пока не представилось.
Черный, с коротко стриженными под ежик волосами, Еккерман совсем не был похож на «чистокровного арийца». Его скорее можно было принять за итальянца. В любой стране мира все, кто имел хоть какое-нибудь отношение к реактивной технике, хорошо знали его имя.
