Каждый год в конце апреля они устраивали день Сашкиной памяти. Готовились к нему заранее, намывали квартиру, закупали кучу деликатесов. Стол накрывали в гостиной, чтобы со всех сторон был виден большой Сашкин портрет, звали всех родственников, знакомых, друзей… Казалось бы, обычный день поминовения, но нет. Было в этом дне еще что-то, им одним ведомое, трагическое и торжественное. То, что было нужно только им… А иначе как жить? И чем жить?
Гоша подрастал, его бабушки старели. Но неизменным оставался этот день – двадцать пятое апреля. Правда, народу с каждым годом собиралось все меньше. Ребята из институтской группы разъехались по городам и весям, друзья-альпинисты с годами остепенились, переженились и раздружились. Некому стало собираться, коротка память человеческая. Тем более у каждого в душевном запаснике есть свое горе, свои потери.
Но они все равно готовились. Все равно накрывали большой стол. И были в этот день молчаливыми, трагическими и торжественными. Говорили друг с другом тихо, боясь нарушить ауру дня. Иногда Юле казалось, что они живут ради этого дня, в ожидании этого дня…
Нет, Юля не протестовала. Ни внешне, ни внутренне. Скорее всего, это перешло в привычку – жить совместной с Елизаветой Максимовной памятью. Так и жила бы, наверное, всю жизнь, особо над собой не задумываясь и переплывая изо дня в день, из года в год, из одного двадцать пятого апреля в другое двадцать пятое апреля, если бы однажды Танька Ляпишева, институтская подруга, не приперла ее к стенке:
– Слушай, Симонова! Ты чего сама с собой творишь, а? Смотреть же больно!
– А что такое, Тань?
– А сама не понимаешь, да?
– Нет…
– Ну хорошо. Тогда я прямо в лоб скажу, ты меня знаешь. Тебе надо срочно бежать от этих бабок, пока ты в амебу не превратилась. Надо начинать своей жизнью жить, Юля! В конце концов, мужчину себе живого искать надо! А ты с мертвым живешь!
– Да как ты можешь, Танька!.. Это же мой Сашка, ты же помнишь, какая у нас любовь была. Тем более Елизавета Максимовна столько для меня сделала!
– Ну сделала, и что? И вообще, она не для тебя делала, а для сына и внука. А ты здесь вообще ни при чем, сбоку припека. Или ты собираешься всю жизнь прожить у Сашкиного портрета, как зомби? Конечно, твоей Елизавете Максимовне это на руку… Как же, безутешная невеста, ни жена, ни вдова! И всегда под рукой! Одним словом, успешно сложившийся синдром Кончиты! Ах, как романтично! А что жизнь у бабы испорчена, ей невдомек! Или она разрешит тебе чужого мужика в дом привести?
– Да не надо мне никакого мужика…
– Что? Вообще?
– Да. Вообще. Тань! Отстань от меня, а?
– Да мне-то что, я-то отстану. А вот ты задумайся на досуге. Как очередное двадцать пятое апреля уйдет, сразу и задумайся. Конечно, времени-то у тебя мало… Твоя Елизавета Максимовна с осени начинает готовиться к следующему двадцать пятому…
– Тань, хватит! Все! Не хочу больше об этом!
Таньку Юля оборвала, конечно, но зерно в душу было брошено. Да, в чем-то подруга определенно была права… Можно навсегда остаться Кончитой и жить в комфорте горя и памяти (и впрямь своего рода комфорт!), а можно начать все с чистого листа… Можно, например, сначала уйти просто на съемную квартиру, а к Елизавете Максимовне приходить в гости на пироги с вязигой. А можно попробовать в ипотеку залезть, она к тому времени уже неплохо зарабатывала. С хорошей работой опять же Елизавета Максимовна подсуетилась, включила старые связи, нашла ей приличное место. Да, она в одночасье и правда засобиралась уйти… Но не ушла. Заболела Елизавета Максимовна. Как ее оставишь одну? Совестно. И Гоше бы пришлось новую школу искать в случае переезда, жалко было его… И Сашка с портрета каждый день смотрел…
Когда Елизавета Максимовна умерла, Юле и сорока не было. Молодая цветущая женщина, иди на все четыре стороны, устраивай свою жизнь, какую хочешь. Хочешь – удовлетворяй плотские желания, хочешь – с романтическим напылением. Авось из напыления и любовь проклюнется, кто знает? Да, все так… Но только не тут-то было. Ничего у Юли не получилось с этим устройством жизни. Не клеилось как-то. Одни стрессы да разочарования. Наверное, любой опыт надо приобретать вовремя.
И плюнула, закрыла тему. Чего из кожи вон лезть, если не получается? Зато спортом занялась, сделала из себя конфетку. Да, так жить удобнее, когда тело в худобе и в тонусе. Жизнь как жизнь, сейчас половина баб живет в одиночестве. А она чем лучше? Не лучше и не хуже. Значит, судьба такая. Значит, Сашка ей там, на небе, не разрешает «личного устройства».
Хотя правильно тогда Танька про нее сказала – синдром Кончиты. Но не Альцгеймера же синдром, в конце концов! Пусть будет Кончита. Вон и звучит как романтично… «Ты меня на рассвете разбудишь, проводить необутая выйдешь!» Слышь, Сашка, красиво как? Ты меня никогда не забудешь, ты меня никогда не увидишь! Хм…
Юля хмыкнула – и получилось довольно громко. Люба оторвалась от книжки, глянула на нее удивленно.
– Я думала, вы заснули, Юля…
– Нет, я не сплю.
– А дождь за окном совсем разошелся… Слышите?
– Да… Вот она, осень Джульетты. Хорошо, что пока дождь, а не снег. Почитайте мне стихи, Любочка?
– Хорошо… Только у меня к вам будет одна просьба, Юля. Может, мы на «ты» перейдем? Я уже достаточно к вам привыкла.
– Да, я тоже к вам привыкла, Любочка. Вернее, к тебе привыкла. Прости, если я излишне бываю резка. Жизнь такая, что поделаешь.
– Нет, Юля, ты не резка. Ты не ранишь. Я чувствую, когда ранят. А ты… Ты очень добрая внутри. Ты сама себя просто не знаешь. Вот что я тебе почитаю, слушай! Это Цветаева!
Люба рывком села на кровати, начала читать, глядя в темное дождевое окно:
Ночи без любимого – и ночи
С нелюбимым, и большие звезды
Над горячей головой, и руки
Простирающиеся к Богу –
Кто от века не был – и не будет,
Кто не может быть – и должен быть…
Ой, а дальше не помню… Вот память какая стала, а? Только конец помню…
– Валяй конец, Люба.
– Да, сейчас…
Знаю все, что было, все, что будет,
Знаю всю глухонемую тайну,
Что на темном, на косноязычном
Языке людском зовется – Жизнь…
Люба замолчала, по-прежнему глядя в окно. Юля вздохнула, произнесла очень тихо:
– Как же ты живешь с таким стихотворным багажом внутри, Любочка? Тяжело ведь…
– Конечно, тяжело. А ты мне давеча – эмоции, мол. Неприлично так на мужчину смотреть – нельзя! А как эмоции в себе удержишь, если, как ты говоришь, с тяжелым багажом по жизни идешь? Нет, не удержишь.
* * *
К утру дождь прекратился. Юля первой вышла на балкон, огляделась, втянула в себя влажный пахучий воздух. И горло перехватило неожиданным счастьем – хорошо здесь! Хотя чуть горьковатым было ощущение – с ноткой печали. Откуда? Вроде такая красотища кругом.
