Время было еще детское – десять часов. Спать совсем не хотелось. Юля попробовала включить телевизор, но попытка не удалась. Сломан, наверное. Надо завтра дежурной заявку оставить, чтобы отремонтировали или заменили… Как без телевизора-то? Любу, что ли, всеми вечерами по барам развлекать? И книжку никакую с собой не прихватила…
Да, не прихватила. Потому что и мысли такой не было – книжку с собой прихватить. Чего уж перед самой собой досаду в этом смысле изображать – не была она страстной читательницей. Видимо, каждому свое. Вот Люба – читательница, это да. Но с другой стороны – Люба есть Люба… Их и рядом в сравнении не поставишь, абсолютно разные типажи. Наверное, им в одном общем пространстве находиться противопоказано. Нет, почему так не везет в последнее время? Есть, есть в этом какая-то злая закономерность…
Юля вышла на балкон, постояла, вглядываясь в темные верхушки деревьев. Послушала, как ветер шумит. Прохладно… И скучно. Ужасно скучно.
Вернулась в комнату, села на кровать. Взять, что ли, Любину какую книгу? Вон их сколько на тумбочке.
Так, надо глянуть, что там у нее. Толстой, Куприн, Чехов, Цветаева… Бунин, Экзюпери… Так, а это еще кто? Анатоль Франс, незнакомый автор, но вроде о нем слышала, когда в школе училась. Понятно, не современный. И что эта Люба, одной классики набрала?! Вот это да… Странная тетка, очень странная. С виду совершенная дурочка, а поди ж ты, книги какие читает. И не просто читает, а перечитывает, судя множеству торчащих меж страниц белых полосок-закладок.
Юля выбрала томик Чехова, улеглась под одеяло, включила ночник в изголовье. Начала читать там, где была Любина закладка, и название повести было незнакомым – «Плохой хороший человек». Неожиданно сюжет увлек ее, даже Любино похрапывание перестало действовать на нервы. И даже захотелось поспорить с одним из героев повести, оборвать этого наглого фон Корена в излишне резких суждениях, и жалко было заблудшую жену несчастного Лаевского, и отчаяние его перед ускользающей безвозвратно жизнью было до боли знакомо…
Дочитала повесть до конца, захлопнула книжку. Долго лежала в темноте, думала. Надо же, и предположить не могла, что может сама себе Чеховым душу разбередить. Наверное, это Любины флюиды так на нее подействовали. Не зря говорят – с кем поведешься…
И сама не заметила, как уснула. И сон привиделся яркий такой. Будто гуляют в местном осеннем лесу чеховские герои, фон Корен с Лаевским, а меж ними дама в корсете, держит их под руки. Дама говорит что-то, а они склоняются к ней галантно, слушают, головами кивают… Вдруг дама резко обернулась, помахала ей приветливо – иди, мол, сюда, к нам! – и улыбнулась искренне. В тот же миг она ее узнала – Люба…
* * *
Утром Юле приснились стихи. Высокий голос звучал во сне красивыми строчками, обрывистыми, будто их приносило ветром:
…И осень в подруги
Я выбрала в этом году…
Живу, как в чужом,
Мне приснившемся доме…
Ей показалось там, во сне, что она сильно напрягла слух, чтобы расслышать последнюю строчку, и даже застонала досадливо, но строчка все равно ускользнула… А когда услышала свои стенания, вдруг поняла, что не спит. Что строчки звучат вживую, влетают в комнату звонкими нотами. Все выше, все отчаяннее высокий женский голос… Что это? Откуда?
Подняла голову от подушки, глянула на Любину кровать. А кровать-то пустая, лишь одеяло небрежно откинуто. Что ж, понятно, это Люба стихи читает. И где она со стихами? А, на балконе… Выспалась, настроение хорошее, и похмелья, видать, после «Маргариты» не чует, и отправляет в утреннее небо свои эмоции с большим удовольствием. И наплевать ей, что соседку разбудила. Нет, что за странная тетка… Вот опять голос высоко полетел, все выше и выше… И чем выше, тем тоньше дребезжит колокольцем:
Иду между черных приземистых елок,
Там ветер на вереск похож,
И светится месяца тусклый осколок,
Как финский зазубренный нож…
Ишь как чешет. Как по писаному, без паузы на вдох-выдох. Даже выходить на балкон неловко, вдруг испугается, поперхнется. Ладно, пусть дальше чешет…
Юля села на кровати, спустила ноги на пол, нащупала голыми ступнями тапочки. Потом вздохнула, улыбнулась грустно. Нет, а чего она все время над бедной женщиной подсмеивается? Сама-то она может вот так, чтобы встать с ней рядом, да подхватить, да отправить в утреннее небо что-нибудь эдакое… Ну вот что, что, например? Школьное, когда-то к уроку с раздражением пополам выученное «буря мглою небо кроет»? Или «я вас любил, чего же боле»? Как же мы порой любим скрывать за иронией, за неприятием в другом человеке то, чего в нас самих нет… Интересно, чьи стихи она с таким упоением наизусть шпарит? О, вроде бы замолчала. Надо пойти, спросить.
– Доброе утро… – Юля шагнула на балкон.
– Доброе… – вздрогнув, повернулась к ней Люба, испуганно прикрыв рот ладошкой. – Я вас опять разбудила, да?
– Ну и хорошо, что разбудили. Тем более таким оригинальным способом. А утро-то какое, господи… Благодать…
Утро и впрямь было фантастическое, как на картинах импрессионистов. Неяркое солнце поднялось над верхушками деревьев, еще не высветив буйства увядания, и краски были расплывчато бежевыми, то спокойно пасторальными, то вдруг разбегались крупными мазками под ветром. Да еще добавить в картину клочья тумана над прудом… Да одинокую лодчонку с фигуркой рыбака, согбенного, как его удочка…
– Да, утро чудесное. В такое утро выходишь, и жить хочется дальше, вот меня и понесло… Я, наверное, увлеклась, да? Со стихами…
– Да нет, мне понравилось. Вы очень эмоционально декламировали, Люба. А чьи стихи-то? Не ваши, надеюсь?
– Что вы… – в священном ужасе округлила глаза Люба. – Что вы, это же Ахматова! Вы любите Ахматову, Юля? Я вот, например, больше Цветаеву люблю. Не знаю почему. Не могу объяснить. А вам кто больше предпочтителен?
– Не знаю… Я не разбираюсь в поэзии. Мне что Цветаева, что Ахматова, все одно.
– Да бог с вами! Не наговаривайте на себя! Как же так можно? Они же такие разные… Или вы опять шутите? Слегка подсмеиваетесь надо мной, да?
– Нет, не шучу. Нисколько.
– Да ну, не может быть… Чтобы Ахматову от Цветаевой не отличить? Да ну…
Люба смотрела с неподдельным ужасом, будто ждала, что Юля рассмеется и опровергнет саму себя. А Юля опять запсиховала, не в силах унять внутреннее раздражение. Да что эта Люба к ней привязалась? Будто других забот в жизни женщины нет, как Ахматову от Цветаевой отличить… И ответила довольно сухо, не сумев скрыть досадливой интонации:
– Да некогда мне, знаете ли, поэзией увлекаться. И сейчас некогда, и раньше тоже… Слишком забот много было. Работала, как вол, сына растила. Одна, без мужского плеча…
– А у вас сын, да?
– Да. Я вам говорила вчера.
– Ой, не помню, простите… А я вчера напилась, наверное?
