Однокурсницы-спортсменки были покладистыми и деловитыми, Валера знал, что им не в новинку ни его атлетическая фигура, ни физическая сила – они и раньше в основном спали со студентами Института физкультуры. Конечно, с этими девчонками было особо не о чем говорить, и потому Валера довольствовался совместными физкультурными упражнениями, не включенными ни в какую программу, – вероятно, потому, что здесь природа и юность были лучшими преподавателями.
Его подружки были крепкими, сильными и выносливыми; Ира – слабой и хрупкой. Рассмотрев ее первый раз обнаженной, Валера даже испугался: вот сейчас обнимет чуть крепче – и что-нибудь поломается. Но слабость была обманчива – на втором свидании Ира оказалась резкой, неутомимой и жадной. Он хорошо запомнил ее силуэт на фоне окна: встав с дивана, она курила, выпуская дым в открытую форточку.
– Не показывалась бы ты голая соседям, – сказал Валера, потный и уставший, как после часовой тренировки.
– Они примут меня за мальчика, – ответила Ира, показывая на свою грудь, в самом деле почти мальчишечью.
– А волосы?
– Так сейчас у всех такие. – И она засмеялась.
Впрочем, скоро Валера перестал бояться, что ее увидят: густой дым заполнил Москву, из Ириного окна нельзя было различить соседнего дома, а значит, и оттуда никто не разглядел бы Иру.
Этим летом они встречались почти каждый день. Валера приезжал через час после того, как Ирины родители уходили на работу, – в распоряжении влюбленных было часов восемь, и в конце августа Валера настолько обжился в Ириной квартире, что, когда началась Олимпиада, стал включать телевизор – все-таки в цвете все выглядело совсем иначе.
– Ты меня любить приходишь или свой спорт смотреть? – смеялась Ира.
Она вообще много смеялась тем летом – возможно, больше, чем за все годы, что они прожили вместе. Так же, смеясь, она сказала Валере, что у нее задержка.
В тот день Марк Спитц как раз получил седьмую золотую медаль, поэтому Валера не сразу понял, что Ира имеет в виду.
– Что? – переспросил он.
– Я беременна, – сказала Ира.
Валера отвернулся от телевизора и посмотрел на нее. Она улыбалась, и он улыбнулся в ответ.
– Вот и хорошо, – сказал он, хотя и сам не знал, хорошо это или плохо.
* * *
Жене казалось, она ясно помнит эту квартиру, большую и светлую, но теперь стены проросли ненужными вещами, старыми и дряхлыми уже в момент своего появления, отъедающими пространство, источающими пыль и запах неизбежной смерти. Квартира съежилась, иссохла, словно кусок кожи в старом французском романе, стала тесной и маленькой: Женя дважды споткнулась по дороге от прихожей до своей бывшей комнаты – теперь спальни тети Маши.
И хозяйку квартиры Женя тоже не узнала: в постели, укрытая под самый подбородок, лежала сухая морщинистая старушка. Редкие седые волосы, глубоко запавшие серые глаза, слабый шелестящий голос, такой тихий, что Женя нагнулась, пытаясь разобрать хоть слово.
– Ты приехала, – шепчет тетя Маша, – Оля, доченька.
Женя замирает, склонившись над ней, медлит секунду и говорит:
– Это я, Женя. – И потом добавляет: – Извините.
Когда тетя Маша засыпает, Женя выходит на кухню. Те же ненужные старушечьи вещи, столь неуместные в конструктивистском интерьере, тот же запах тлена и распада. Это как человек, думает Женя. Пухлый, весь в перетяжках младенец пахнет мамой и молоком, в нем нет ничего лишнего, он совершенен, а потом жизнь иссушает его тело, покрывает морщинами кожу, забивает воспоминаниями мозг… столько лишнего! И в конце концов это использованное жизнью тело забывает запах материнского молока и пахнет так же, как эта квартира, – невозвратностью, неизбежностью, скорым завершением.
Тетя Маша уже в конце пути, думает Женя, да и я сама – сколько уже прошла?
Стоя в дверях кухни, она вспоминает, как впервые увидела здесь Володю: круглая голова, темный силуэт, зимний заоконный свет.
А потом он поднял голову и улыбнулся.
Четверть века прошло, считай, вся жизнь.
Как всегда, Женя ошибается в своих оценках: двадцать пять лет – это не вся жизнь, в ее случае – даже не половина, так, меньше трети.
Но пока Женя этого не знает. Она подходит к телефону, достает из кармана записную книжку и набирает номер. Сначала – длинные гудки, потом – резкий женский голос:
– Аллё!
– Добрый день, – здоровается Женя, – будьте добры, позовите, пожалуйста, Валеру.
– Щас!
В трубке тишина, далекие шорохи. С каждой секундой Женя все больше боится услышать Валерин голос. Все-таки семь лет прошло, был мальчик, а сейчас уже стал мужчина. Вдруг и его не узнает, как не узнала тетю Машу? Замерев, Женя стоит перед черным телефонным аппаратом и, чтобы не смотреть на рассыхающуюся кухню, закрывает глаза.
И тут из темноты раздается: Аллё! – и Женя сразу улыбается: да, конечно, как она могла подумать, этот-то голос она узнает всегда!
– Валерка, – говорит она, – сынок, это я, тетя Женя, узнаешь меня?
Так первый и последний раз Женя назвала Валеру сыном, но, кажется, он даже не заметил, а изумленно спросил в ответ:
– Тетя Женя, вы где? Всё в порядке?
Стоит Жене войти в прихожую, она сразу чувствует знакомый запах, не сразу даже догадывается, откуда он так знаком, а потом понимает: это запах счастья и молодости.
Валерка выходит ей навстречу: ух какой стал красавец! не узнать! Хотя нет, конечно же, узнать! Всюду, везде Женя узнает своего мальчика!
А он обнимает, ведет на кухню… какая большая, метров восемь, наверное, будет!.. Уже и стол накрыт, а за столом – молодая блондинка, это, конечно, Ирочка, а рядом с ней… батюшки-светы!
– Игорь!
– Женька!
Они обнимаются, хотя, конечно, удивительно, что Женя его узнала: постарел, полысел, потолстел.
– А вы знакомы? – изумляется Валерка.
– Конечно. Игорь же Володин студент.
Валерка хлопает себя по лбу: да, как я мог забыть! – и тут же наливает себе и Игорю водки, а Жене – красного вина.
– Мне тоже налей немножко, – капризно говорит Ира.
Валерка достает еще бокал, наливает едва ли четверть.
– Ну, за встречу!
Чокаются, выпивают.
– Ну, Игорь, расскажи – сам ты как?
– А ты не видишь, Женька? – он поводит рукой. – Отлично все. Хватит, наездился по всяким медвежьим углам, наподнимал советскую науку. Я уже лет пять как по партийно-хозяйственной линии пошел. Видишь, в Москву перевели, квартиру дали… а я и детям еще кооператив купил! Пусть живут в своем доме, верно? Что им со стариками?
Ух ты! Женя восторженно оглядывается.
