И она снова и снова рассматривает Валеру, будто он – еще одна московская достопримечательность, и замечает, что в его движениях есть что-то хищное, и даже думает – что-то волчье, – но это Иру не пугает, ей скорее нравится.
Через несколько часов они проголодаются, Ира снова наденет платье – да, можно было и искупаться: купальник бы сто раз высох, вот я дура! – Валера засунет в сумку подстилку, и они пойдут на запах шашлыка к прилавкам, где толпятся другие голодные граждане. Потом Ира будет объедать горячее мясо с шампура, и струйка бараньего сока оставит жирную дорожку на сером кримплене платья, Ира всплеснет руками – ой, что теперь делать! – Валера предложит постирать прямо в реке, а Ира скажет, что лучше уж дома, с мылом, как следует, и тогда Валера поедет ее провожать, поднимется с ней в квартиру, почти пустую после недавнего переезда, и там, когда Ира снимет платье, чтобы застирать, все наконец и случится.
Только в Москве Валера по-настоящему понял, кем был его отец. Ему всегда казалось, что папа – неудачник, скучный преподаватель, сутками пропадающий на работе, вечно занятый проверкой курсовых и дипломов. Конечно, Валера его любил, но не уважал, не восхищался. В отце не было энергии, задора, риска… не было даже энтузиазма и страстной веры в науку, знакомой Валере по фильмам вроде «Девяти дней одного года». Даже не ученый – так, преподаватель, ничего интересного.
Но в свой первый институтский год Валера обнаружил, что Москва полна бывшими отцовскими студентами. Откуда они узнали, что сын Владимира Николаевича учится в Институте физкультуры, Валера так и не понял: на прямые вопросы никто не отвечал, только пожимали плечами или отшучивались: мол, по радио передавали, ты что, не слышал?
Как правило, они оставляли сообщение на вахте общаги, обычно имя, адрес и время. Валера надевал свою лучшую рубашку, широкие клешеные брюки и отправлялся куда-нибудь в район метро «Университет» или, наоборот, в Сокольники, где его принимали как почетного гостя, усаживали за стол и расспрашивали про учебу так, словно он в самом деле изучал какие-нибудь науки, а не зубрил сто лет как устаревшие нормативы ГТО. Потом они начинали его кормить – ужин по будням, обед по выходным, но, в общем, одно и то же: борщ, картошечка, иногда – куриная ножка или крылышко, неизменно – немного водочки, грамм по сто на брата. Первый год Валера говорил себе, что ходит к отцовым студентам только ради еды, – все-таки на стипендию не разгуляешься, да студенту и положено быть бедным и голодным, – но потом навострился разгружать вагоны, с деньгами стало полегче, однако Валера уже привык к этим людям, иногда почти ровесникам отца, а иногда – чуть старше самого Валеры. Он уносил от них бледно-голубые номера «Нового мира», переплетенные подшивки старой «Юности» и «Иностранки», узнавал о тех редких фильмах, которые надо было увидеть, или выставках, куда нужно было пойти. Там, в фойе кинотеатров и в музейных очередях, он знакомился с молодыми людьми, такими же студентами, только учившимися в университете, МАИ или физтехе, и с девушками, изучавшими иностранные языки, филологию и другие вещи, ненужные в реальной жизни. Постепенно у него появились новые друзья, компании, где его считали «своим», хотя и посмеивались над его будущей профессией, впрочем, вполне беззлобно. Вслед за журналами пришел черед перепечатанных на машинке стихов, а потом – с опаской передаваемых папок с лагерными воспоминаниями. Читая их, Валера каждый раз вспоминал дядю Бориса и думал, что надо узнать у отца его адрес и написать, но все время забывал, да и неудивительно: домой он писал редко, дай бог чтобы пару раз в год. Он почти не вспоминал детство и оставленную в Энске семью, лишь иногда ему снилась пыльная дорога от моря до их грекопольского дома, и тогда он просыпался счастливый, со вкусом морской соли на губах.
Впрочем, Валера был счастлив и безо всяких снов: кажется, впервые за много лет он жил той самой жизнью, о которой мечтал мальчишкой, – в окружении необычных людей и красивых девушек, в вечном ожидании новых приключений и с легкой будоражащей дрожью риска, мурашками пробегавшей вдоль спины, когда вечером он возвращался в общагу с очередной запретной папкой. Он почти не вспоминал дом, но помнил, что по большому счету всем этим обязан отцовским студентам, и, хотя теперь заходил к ним все реже, сразу откликнулся на звонок неизвестного Игоря, пригласившего в гости «когда-нибудь после сессии».
Игорь учился у отца еще в Куйбышеве и окончил институт вскоре после Валеркиного рождения. Он успел жениться, родить дочь, объездить полстраны и вот недавно получил место в Москве – довольно неплохое, судя по тому, что ему сразу дали отдельную квартиру. Валера ничего не ждал от этого вечера и, в сущности, не ошибся. Все, что он запомнил, – капли пота на намечающейся лысине Игоря: в Москве стояло удивительно жаркое лето, а до появления кондиционеров оставалось не одно десятилетие, так что хозяева дома мучились от жары, а Валера утешал себя воспоминаниями о грекопольском лете. Диван, на котором они сидели, при каждом движении поскрипывал, Игорь что-то рассказывал о тяготах переезда и потерянных по дороге вещах, его жена Даша, замученная разборкой вещей, духотой и готовкой, почти не принимала участия в беседе. Дочь, насупившись, сидела в углу, она была такая худая и угловатая, что Валера сначала принял ее за школьницу-подростка и только потом, когда Игорь сказал, что этим летом они решили никуда документы не подавать, а годик осмотреться, сообразил, что ей, наверно, лет семнадцать.
– Может быть, вы покажете Ире Москву? – спросил Игорь уже в прихожей, и Валера вежливо согласился, но, вместо того чтобы вести девушку в Третьяковку или Пушкинский музей, сказал:
– Давай на пляж сходим? Искупаемся!
Так они оказались сначала на Ленинских горах, потом – на Андреевской набережной, а в конце концов – на поскрипывающем диване, где Валера два дня назад просидел за ужином весь вечер.
Позже они много раз обсуждали, как это случилось. Ира раздевалась, и Валере показалось, что она улыбнулась, прямо перед тем как ее светлые волосы исчезли внутри платья, снимаемого через голову, – и поэтому он подхватил ее на руки и понес в комнату, а потом уже все получилось само… но Ира говорила, что вовсе она не улыбалась, просто снимала платье, а когда сняла, уже так растерялась, что ее куда-то несут, что, кажется, поцеловала Валеру первой еще до того, как он стащил с нее верх от купальника, а может, и после. Короче, все попытки восстановить ход событий приводили к тому, что они опять начинали целоваться или пытались, как в театре, разыграть ту сцену снова и в результате то и дело даже не доходили до комнаты, а оказывались где-то на полу, едва ли не в прихожей – там было жестко, зато ничего не скрипело.
Конечно, за время учебы у Валеры было несколько романов, все – с однокурсницами: художницы, переводчицы и филологини нравились ему, но почему-то с ними он робел решительных действий. Бывает, юная девушка в окружении взрослых и опытных мужчин приписывает все знаки внимания своей молодости и красоте, тогда как ей хочется признания себя достойной собеседницей и мыслящим существом. Так и Валера, бодро беседовавший с молодыми физиками и математиками о Кафке и Булгакове, смущался заговорить с какой-нибудь инязочкой, у которой за душой не было даже хорошего произношения, не говоря уже о настоящем понимании литературы.
