Опал вздохнула и снова заломила руки.
— Это дом человека, которого я полюбила.
— А, — тихо сказал Айвен.
— Я до сих пор прихожу сюда каждый день, — объяснила она, обводя глазами комнату.
— Старик не против, что мы вломились сюда?
Опал слабо ему улыбнулась:
— Айвен, это и есть тот мужчина, которого я полюбила.
У Айвена отвисла челюсть. Входная дверь закрылась. Шаги медленно приближались к ним по скрипящим половицам.
— Не может быть! — прошептал Айвен. — Этот старик? Но он же совсем древний, ему, как минимум, восемьдесят лет!
Старик вошел в комнату. Вдруг все его маленькое тело сотряс приступ сухого кашля. Он вздрогнул от боли и медленно, держась руками за подлокотники, опустился в кресло.
Айвен переводил взгляд со старика на Опал и обратно, на лице его было написано отвращение, которое он безуспешно пытался скрыть.
— Он не слышит и не видит тебя. Мы для него невидимы, — громко сказала Опал.
Ее следующая фраза изменила жизнь Айвена навсегда. Два десятка простых слов, которые он слышал каждый день, но еще никогда в такой последовательности. Она откашлялась, и ее голос слегка дрожал, когда она сказала, перекрывая тиканье часов:
— Запомни, Айвен, сорок лет назад, когда мы с ним встретились, он не был дряхлым стариком. Он был такой же, как я сейчас.
Опал смотрела, как чувства на лице Айвена стремительно сменяют друг друга. Растерянность сменилась изумлением, потом недоверием, сожалением, а когда он соотнес слова Опал со своей собственной ситуацией, отчаянием. Его лицо сморщилось, он побледнел и его зашатало. Опал бросилась к нему, чтобы поддержать. Он крепко за нее ухватился.
— Вот что я пыталась сказать тебе, Айвен, — прошептала она. — Вы с Элизабет можете счастливо жить вместе в своем собственном коконе, и об этом никто не будет знать, но ты забываешь, что каждый год у нее будет день рождения, а у тебя — нет.
Айвена начало трясти, и Опал обняла его покрепче.
— О, Айвен, мне очень жаль, — сказала она. — Мне очень, очень жаль.
Она укачивала его, пока он плакал. И плакала сама.
— Я познакомилась с ним при тех же обстоятельствах, что и вы с Элизабет, — объяснила ему Опал позже вечером, когда слезы у него наконец высохли.
Они сидели в гостиной ее любимого Джеффри. А он все так же молча сидел в кресле у окна, оглядывая комнату и иногда разражаясь ужасным кашлем. Опал сразу же бросалась к нему, как будто пытаясь защитить.
Она теребила в руках салфетку, глаза и щеки у нее были мокрыми, когда она рассказывала свою историю, а косички печально повисли вокруг лица.
— Я совершила все те же ошибки, что и ты, — она вздохнула и заставила себя улыбнуться, — и даже ту, которую ты собирался совершить сегодня вечером.
Айвен с трудом сглотнул.
Опал продолжала:
— Когда мы встретились, Айвен, ему было сорок, и мы пробыли вместе двадцать лет, пока это не стало слишком сложно.
Глаза Айвена широко распахнулись, и в его сердце вернулась надежда.
— Нет, Айвен. — Опал грустно покачала головой, и звучавшая в ее тоне мягкость убедила его. Если бы она говорила твердо, он бы ответил ей в той же манере, но ее голос выдавал боль. — У тебя так не получится. — Ей не нужно было больше ничего говорить.
— Судя по всему, он много путешествовал, — заметил Айвен, оглядывая фотографии. Джеффри на фоне Эйфелевой башни, Джеффри на фоне падающей Пизанской башни, Джеффри на золотом песке далеких стран, улыбающийся, здоровый и счастливый, на каждой фотографии в разном возрасте. — По крайней мере, он смог жить дальше и объездить весь мир один. — Он ободряюще улыбнулся.
Опал в замешательстве посмотрела на него.
— Но я была там с ним, Айвен. — Она наморщила лоб.
— О, это хорошо. — Он был удивлен. — Ты сделала эти фотографии?
— Нет. — Ее лицо вытянулось. — Я тоже есть на этих фотографиях, разве ты меня не видишь?
Айвен медленно покачал головой.
— О… — сказала она, изучая их и видя не то, что видел Айвен.
— Почему он тебя больше не видит? — спросил Айвен, глядя, как Джеффри берет пригоршню прописанных ему таблеток и запивает их водой.
— Потому что я уже не такая, какой была раньше, наверное, именно поэтому ты не видишь меня на фотографиях. И он высматривает совсем другого человека. Связь, которая между нами была когда-то, исчезла, — ответила она.
Джеффри встал с кресла, взял трость, прошел к входной двери, открыл ее и встал в проеме.
— Пошли, нам пора, — сказала Опал, тоже вставая с кресла и выходя в коридор.
Айвен вопросительно посмотрел на нее.
— Когда мы только начали встречаться, я приходила к нему каждый вечер с семи до девяти, — объяснила она. — И, обнаружив, что я не могу открывать двери, он обычно стоял там и ждал меня. Так было каждый вечер с тех пор, как мы познакомились. Вот почему он не продал дом. Он думает, что только так я смогу найти его.
Айвен смотрел на старика, который, покачиваясь, стоял, прислонившись к косяку, и смотрел вдаль, возможно, думая о том дне, когда они веселились на пляже или были на Эйфелевой башне. Айвен не хотел, чтобы с Элизабет произошло то же самое.
— До свидания, моя Опал, — тихо сказал старик скрипучим голосом.
— Спокойной ночи, любовь моя. — Опал поцеловала его в щеку, и он медленно закрыл глаза. — Увидимся завтра.
Глава тридцать вторая
В голове у меня все прояснилось. Я знал, как мне надлежит поступать. Я должен был выполнить то, зачем меня сюда послали, — сделать жизнь Элизабет настолько комфортной, насколько это возможно. Но я так увлекся ею, что теперь мне придется помочь ей вылечить не только старые, но и новые раны, которые я сам по глупости нанес ей. Я был зол на себя за то, что все испортил, что вмешался в события, стал их непосредственным участником, что оторвал взгляд от мяча. Гнев вытеснял во мне боль, и я был рад этому: чтобы помочь Элизабет, мне нужно было забыть про свои чувства и вести себя так, как лучше для нее. Что и требовалось с самого начала. Но таковы уроки жизни: их получаешь, когда не ждешь и совершенно не хочешь. У меня впереди еще много-много лет, чтобы горевать о разлуке с ней.
Я прошагал всю ночь, думая о последних нескольких неделях и о всей своей жизни. Я никогда не делал этого раньше — не думал о своей жизни. Она никогда не казалось значимой для моих целей, но, видимо, всегда была таковой. Наутро я обнаружил, что нахожусь на улице Фуксий и сижу на садовой ограде, где больше месяца назад впервые увидел Люка. Розовая дверь все так же мне улыбалась, и я махнул ей в ответ. Хотя бы она на меня не злилась: я знал, что Элизабет злится наверняка. Она не любит, когда кто-то опаздывает на деловые встречи, не говоря уже о свиданиях. Я ее подвел. Не желая того. Не по злому умыслу, а от любви. Представьте себе, каково это — не прийти на свидание с кем-то, потому что так сильно его любишь. Представьте, каково это причинить человеку боль, заставить почувствовать себя одиноким, обиженным и нелюбимым, потому что вы думаете, что так для него лучше. Эти новые правила заставляли меня усомниться в моих способностях быть лучшим другом. Они были выше моего понимания и совсем меня не устраивали. Как я мог учить Элизабет надеяться, быть счастливой, смеяться и любить, когда сам не знал, верю ли еще хоть во что-то из этого? Конечно, я понимал, что все это возможно, но вместе с возможностью приходит и невозможность. Новое слово в моем словаре.
