Гостья вздрогнула и сделала шаг назад. Но потом решительно направилась в сторону Ивана.
— Так, я шукаю керівників телебачення, — произнесла она на украинском языке с явным акцентом жителя Западной Украины. — Мені сказали, що вони працюють тут.
Перед Иваном стояла женщина в цветастом платье и серых босоножках. Редкая седина в черных волосах короткой стрижки говорила, что гостье, наверное, лет сорок. В руках она держала обычный полиэтиленовый пакет с потертым портретом какой-то красавицы. Глядя на Черепанова красными то ли от недосыпания, то ли от слез глазами, она подняла руку и провела ею по своему лицу. Так делают обычно сельские жители, вытирая с лица пот и оглядываясь на результаты своего труда. В этом жесте было столько усталости, что Иван, подняв перевернутый стул, предложил женщине присесть.
— Вы пришли правильно. Здесь когда-то была телекомпания. Но сейчас мы не работаем. Вы же видите, — произнес Черепанов и сделал красноречивый жест, обводя рукой опустевшую студию.
Женщина, проследив взглядом за рукой Черепанова, тяжело вздохнула, поднялась со стула и, взяв свою сумку, направилась к выходу. В ее взгляде, жестах и походке было столько безысходности, что Иван, поддавшись какому-то внутреннему порыву, уже вдогонку гостье спросил:
— А что вы, собственно, хотели? Я директор этой телекомпании Черепанов Иван Сергеевич.
Женщина остановилась и, повернувшись к Ивану, представилась:
— Мар’яна Петрівна… Мар’яна. Я сина шукаю. Прийшла до вас, сподівалась об’яву дати по телебаченню, що я приїхала, що я тут.
За последние месяцы Иван видел столько материнских слез, что, наверное, хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Земля майдана была полита кровью мальчишек, а потом окроплена слезами их матерей. Во время беседы в опустевшей студии с гостьей его не покидало ощущение, что он перенесся на несколько месяцев назад, в те февральские дни, когда хоронили ребят, погибших на Институтской. Тогда еще никто не говорил о «небесной сотне», никто не планировал строить им какие-то мемориалы — майдан прощался с мальчишками. И у всех у них были матери. Постаревшие в один миг сорока-сорока пяти лет женщины.
У Ивана появилось ощущение, что одна из этих женщин сейчас стоит перед ним.
— Знаете что… Марьяна, — Черепанов сделал паузу. В этот миг он понял, что его отъезд из Луганска откладывается на неопределенное время. Подойдя к женщине, он взял ее под руку и вернул назад в студию.
— Вы, пожалуйста, присядьте и спокойно расскажите мне все по порядку. Чаю хотите?
Вопрос о чае он задал по привычке. Осталось только нажать кнопку на селекторе и попросить секретаря Анечку занести чашки в кабинет. Но тут Иван вспомнил, что сумки, с которыми они с Заборским вернулись из Киева, так и остались стоять в углу его кабинета. А у привыкшего мотаться по командировкам Виталия в его «дежурном чемоданчике» было все.
Так оно и оказалось. Покопавшись в сумке Виталия, Черепанов нашел то, что искал — маленькую кружку с встроенным кипятильником, чай и начатую пачку печенья. Импровизированный стол Иван организовал прямо на подоконнике студии. Гостья пила чай и напряженно смотрела в окно. На другой стороне улице в обычный рейсовый автобус грузились вооруженные люди. Большая часть из них была в гражданской одежде, и только некоторые — в камуфляжных брюках и куртках. Были среди них и совсем юные мальчишки.
Словно приняв какое-то решение, женщина поставила на подоконник чашку с недопитым чаем и повернулась к Черепанову:
— А чого ви, Іване Сергійовичу, не з ними?
Вопрос застал Ивана врасплох. Сколько раз за эти дни он задавал его себе сам. И отвечал он всегда только себе. Нужно ли сейчас что-то говорить совершенно незнакомому человеку, которого ты видишь первый, и, может быть, последний раз в жизни?
— Это не моя война, Марьяна Петровна, — сказал Черепанов и надолго замолчал, словно сам прислушивался к этим словам. — Один раз меня уже обманули — послали в Афганистан и сказали, что там я буду защищать свою Родину. Но тогда я был военным и давал этой самой Родине присягу. Там в моем подчинении было около сотни сопливых мальчишек, за жизнь каждого из которых я отвечал. И которым я отдавал приказ идти в атаку. И похоронки на них тоже подписывал я.
Иван прямо посмотрел в глаза этой незнакомой женщине. Он был благодарен ей за то, что она задала ему этот вопрос. Ему давно это хотелось сказать вслух. Так, чтобы это слышал кто-то другой. Так, чтобы это услышали все.
— Я не хочу быть солдатиком в чужих руках. Причем в руках грязных и липких. И самое главное — я не хочу и не буду стрелять в свой народ ни с одной стороны, ни с другой.
Черепанов с облегчением вздохнул. Оказывается, для того чтобы принять окончательное решение, ему нужно было сказать эти слова вслух. И хорошо, что эта женщина ему абсолютно незнакома; и хорошо, что она с Западной Украины; и хорошо, что она говорит на украинском языке, а он отвечает ей на русском. От этих мыслей Ивана отвлек голос Марьяны, которая, по-видимому, тоже приняла решение:
— Я сама з Лісковців. Є таке село у Межгірському районі. Це далеко звідси, аж на Закарпатті. Працюю вихователькою у дитячому садочку, виховую трьох діточок. Двох хлопчиків і донечку, — по щеке Марьяны побежала слеза. Уже привычным жестом она достала маленький платочек. Иван обратил внимание, что он был мокрый. Словно не замечая ничего вокруг, женщина продолжила свой рассказ:
— Старший, Ростік… Ростіслав. Коли закінчив школу поїхав до Львова. Захотів бути лікарем, вступив до медучилища. А взимку, коли почалась ця революція, разом з іншими хлопцями майнув до Києва. Я гадала, що він незабаром повернеться, але пройшла весна, вже літо, а його все нема і нема. Батько їздив до Києва, намагався його там розшукати. Не знайшов. В останнє його бачили разом з хлопцями з «Правого сектору». А потім хтось мені зателефонував…
Женщина расплакалась еще больше, но из ее дальнейшего рассказа Иван понял, что дней десять назад ее среди ночи разбудил телефонный звонок. Определитель номера высвечивал незнакомый номер, но в трубке раздался голос Ростислава. Шепотом он сказал матери, что находится в Макеевке у добрых людей, которые прячут его от ополченцев. Эти люди его не выдадут, но сказали, что отпустят его только с матерью. Потом с ней разговаривала какая-то женщина. Говорила она очень тихо, но Марьяна поняла, что через три дня ее будут ждать в центре, возле магазина, и чтобы она по этому номеру не звонила.
— Хлопці з села, які колись працювали заробітчанами на Донбасі підказали мені, як скоріше туди доїхати. Я кинула все і майнула на вокзал. Спочатку приїхала до Донецька, а звідти вже у Макіївку. Там зовсім поруч. Три дні, зранку до вечора я простояла біля центрального універмагу, але до мене так ніхто і не підійшов. Я не знала вже, що і думати. Погані думки я від себе відганяла, молилась Богу і казала собі, що все буде добре. Може я стою не біля того магазину, може у цьому місті є ще якийсь центр? И взагалі, може тут є ще якась Макіївка?
Продавщица из киоска, в котором Марьяна покупала воду, ни о какой другой Макеевке здесь никогда не слышала. А вот пожилой дядечка, который слышал их разговор, сказал, что когда-то, очень давно, проезжал на машине через одно село в соседней области и очень удивился, увидев на въезде в него указатель с названием его родного города — «Макеевка». Но дядечка хорошо помнил, что было это в Кременском районе Луганской области.
