Мне казалось, что променять нечто столь важное на женщину — дикое легкомыслие.
Но неужели мне и впрямь стоит расстраиваться из-за того, что он выбрал ужин со мной? Я взглянула на часы.
Возможно, он еще ждет меня. Но что, если я уйду, а он, наоборот, явится сюда? Нет уж, лучше останусь и не буду путать карты.
У меня в голове царит путаница, как и на сцене.
Погоди-погоди. Если он сейчас в ресторане, а я здесь, значит, он один уже больше часа. Почему же он тогда не забежит сюда хотя бы полюбопытствовать, кто назначил ему свидание? Если только уже не полюбопытствовал: заглянул в дверь, увидел меня и ретировался. Я настолько поглощена своими мыслями, что перестаю видеть и слышать. Вопросы, теснящиеся в голове, делают меня безразличной к окружающему.
— Простите, мисс, — спрашивает юная девушка с гребешком в волосах, — вам не плохо?
Только сейчас я заметила, что по щекам у меня бегут слезы. Теперь их не остановишь. Опера, оказывается, закончилась.
Зал опустел, занавес опущен, светильники включены.
Я выхожу на улицу. Кругом субботняя толчея. Мои мокрые щеки стынут от холода.
Джастин выливает в стакан остатки вина из второй бутылки и чуть не роняет ее на стол. Он сильно пьян, не различает даже стрелок на часах, но понимает, что Джойс ему уже не дождаться.
Его предали.
Предала первая же женщина, которая заинтересовала его после разрыва с женой. Если не считать бедной Сары. Сару он никогда в расчет не принимал.
Я ужасный человек.
— Простите за беспокойство, сэр, но тут позвонил ваш брат Эл.
Джастин кивает.
— Он просил передать вам, что еще жив и здоров и вам того же желает.
— Жив?
— Да, сэр. Он сказал: вы поймете, потому что уже двенадцать. День рождения?
— Д-надцать?
— Да, сэр. Мне жаль, но мы уже закрываемся. Будьте любезны расплатиться.
Джастин поднимает на него опухшие красные глаза и пытается кивнуть, но голова его падает на плечо.
— Жизь де-е-мо.
— Мне очень жаль, сэр.
— Я сам де-е-мо. Х-хто я ей кой?
— Понимаю.
— Добрая жеш-шна. А я х-хто? Не приш-ш… — Он запинается на полуслове.
Может, еще открыто.
— Еще отх-хрыто?
— Простите? Ты что, глухой?
— Что открыто, сэр?
— Тя-ятыр «Кейти».
— Что-что?
Театр «Гэйети». Ты что, глухой? Ну-ка, поторопись, у меня серьезное дело.
— Сп-пкойникоч-ч. — Он икнул.
Что я такое сейчас сказал?
Я брожу по тихим улочкам, кутаясь в кардиган. Я попросила таксиста высадить меня на углу, чтобы подышать свежим воздухом и привести в порядок мысли. Еще я не хочу показывать своих слез папе, который наверняка поджидает меня, хотя тут же нырнет в постель, заслышав звук поворачивающегося в двери ключа.
Останавливаюсь около нашего с Конором дома, который мне все же удалось продать несколько дней назад, и не Линде и Джо, которые, конечно, узнали, кто его прежний владелец, и испугались, что моя трагедия — недобрый знак для них и неродившегося ребенка. А может, решили, что лестница, с которой я упала, слишком опасна для беременной Линды.
Как люди не любят брать на себя ответственность за свои поступки! Разве дело в лестнице? Это я поторопилась. Это моя вина. Я всегда спешила — не подумав, бросалась вперед, мчалась по жизни, не замечая минут. И даже когда пыталась притормозить, наметить план на будущее, ничего не получалось.
Деньги от продажи дома мы с Конором разделим пополам, и я начну искать что-нибудь поскромнее.
Я долго стою и смотрю на красные кирпичи, на дверь, для которой мы никак не могли выбрать краску, на цветы, за которыми я ухаживала с такой любовью. Все это уже не мое, но воспоминания принадлежат только мне, воспоминания не продаются.
Когда я возвращаюсь домой, уже полночь, и за окнами чернота. Не горит ни одна лампа. Это странно, потому что обычно папа оставляет свет на крыльце, особенно если я куда-то ушла.
Я открываю сумку, чтобы достать ключи, и натыкаюсь на свой мобильник. У него загорается экран, чтобы показать мне, что я пропустила десять звонков, восемь из них из дома. Я отключила звук в театре и, зная, что у Джастина нет моего номера, не подумала посмотреть на телефон. Я нашариваю ключи, руки дрожат, когда я пытаюсь вставить ключ в замок.
Ключи падают на землю. Я плюхаюсь на колени, наплевав на новое платье, и шарю рукой по асфальту. Наконец нахожу ключи и пулей влетаю в дом.
— Папа? — кричу я из прихожей. Мамина фотография лежит на полу, под столиком. Я поднимаю ее и ставлю обратно, туда, где ей и положено быть, пытаясь сохранять спокойствие, хотя сердцем чую беду.
Ответа нет.
Я иду на кухню и включаю свет. Полная чашка чая стоит на столе. Там же лежит один раз надкусанный тост с джемом.
— Папа! — вскрикиваю я, проходя в гостиную. Все папины таблетки рассыпаны на полу, все пузырьки открыты и пусты.
Уже в совершенной панике, в слезах я бегу назад через кухню, через прихожую, наверх, вопя во весь голос:
— Папа! Папа! Ты где? Это я, Джойс! Папа!
Его нет ни в его комнате, ни в ванной, ни в моей комнате. Я останавливаюсь на верху лестницы, пытаясь прислушаться к тишине. И слышу только барабанный бой своего сердца у себя в ушах, в горле.
— Папа! — кричу я, моя грудь вздымается, комок в горле угрожает перекрыть дыхание.
Мне негде больше искать. Я начинаю открывать шкафы, заглядывать под мебель. Я хватаю подушку с его кровати и, прижимая ее к себе, вдыхаю его запах. Я смотрю через окно в сад: никаких следов папы.
У меня подгибаются колени, и я опускаюсь на верхнюю ступеньку лестницы, мучительно соображая, где он может быть.
Потом вспоминаю о рассыпанных таблетках и кричу так громко, как никогда еще не кричала в жизни:
— Па-а-а-па-а-а!
Мне отвечает тишина, и на меня наваливается такое одиночество, какого я не ощущала ни в театре, ни в несчастливом браке, ни после смерти мамы.
— Джойс! — кричит кто-то от входной двери, которую я оставила открытой. — Джойс, это я, Фрэн. — Она стоит там в халате и тапочках, за ней маячит ее старший сын с фонариком в руке.
— Папы нет. — Мой голос дрожит.
— Он в больнице, я пыталась позвонить те…
— Что? Почему? — Я вскакиваю и бросаюсь вниз по лестнице.
— Он думал, что у него еще один сердечный…
— Мне нужно идти. Я должна ехать к нему. — Я мечусь по дому, пытаясь найти ключи. — В какой он больнице?
