Когда мой папа был таким же крепким, как дуб, и когда меня дразнили в школе за то, что я сосала большой палец, он вспомнил ирландский миф: обычный лосось съел лесные орехи, упавшие в фонтан мудрости, и приобрел все знание мира, превратившись в Лосося мудрости. Тот, кто первым отведал мяса этого лосося, тоже получил бы это знание. Поэт-друид Финегас потратил семь долгих лет, пытаясь его выловить, а когда наконец поймал, поручил своему юному ученику Финну приготовить ему рыбу. На руку Финну брызнул горячий жир готовящегося лосося, он засунул в рот обожженный большой палец, чтобы облегчить боль, и тут же приобрел необыкновенные знания и мудрость. Остаток своей жизни, когда он не знал, что делать, ему нужно было всего лишь пососать большой палец, и необходимое знание приходило к нему.
Он рассказал мне эту историю давным-давно, когда меня дразнили за вредную привычку, а папа был большим, как дуб.
Когда была жива мама. Мы все были вместе, и я подумать не могла, что наступит такое время, когда мы перестанем быть вместе. Когда мы болтали в саду под плакучей ивой, где я часто пряталась и где папа всегда находил меня. Когда не было ничего невозможного и мы, все трое, навсегда были данностью.
Теперь я улыбаюсь, наблюдая за тем, как мой Лосось мудрости плывет вверх по течению, уклоняясь от идущих ему навстречу пешеходов.
Папа поднимает голову, видит меня, поднимает вверх два пальца, обозначающие победу, и продолжает идти дальше.
— Папа! — кричу я в открытое окно. — Садись в машину.
Он не обращает на меня внимания и подносит сигарету ко рту, так сильно затягиваясь, что у него вваливаются щеки.
— Папа, ну перестань дуться. Поедем в отель. Он продолжает идти, глядя прямо перед собой, упрямый, как не знаю кто. Я столько раз видела это выражение лица раньше, когда он ругался с мамой из-за того, что слишком часто допоздна засиживается в пабе, во время споров с компанией из клуба по понедельникам о политической ситуации в стране, в ресторане, когда ему приносят мясо, не напоминающее кусок угля, как он того хочет. Это выражение «я прав, а вы нет», когда его подбородок выступает вперед, как неровная береговая линия графств Корк и Керри выдается в море. Подбородок, бросающий вызов всему миру.
— Слушай, мы даже можем не разговаривать. В машине ты тоже можешь не обращать на меня внимания. И в отеле. Не разговаривай со мной весь вечер, если тебе от этого станет лучше.
— Тебе бы этого хотелось? — раздраженно спрашивает он.
— Честно?
Он смотрит на меня.
— Да.
Он пытается сдержать улыбку. Почесывает уголок рта пальцами с желтыми никотиновыми пятнами, чтобы не показать, что он смягчился. Он щурится от дыма сигареты, и я думаю о его потускневших глазах, вспоминаю, какими пронзительно-голубыми они были, когда я в детстве наблюдала за ним, сидя за кухонным столом, — ноги болтаются, подбородок упирается в сложенные руки, — пока он разбирал радиоприемник, часы или розетку. Яркие голубые глаза, внимательные, пытливые, как томограф при поиске опухоли. Сигарета зажата между зубами в углу рта — похож на моряка Попая
[9]
, дым поднимается к глазам, придавая им желтоватый оттенок, оттенок возраста, цвет старых газет, вымоченных во времени.
Я смотрела на него, не шевелясь, боясь заговорить, даже вздохнуть, страшась разрушить чары, которые он насылал на все, что чинил. Рукава рубашки засучены до локтей, мускулы на руках, загорелых от работы в саду, напрягались и играли, пока пальцы устраняли все неисправности. Под ногтями всегда полоска грязи. Указательный и средний пальцы на правой руке — желтые от никотина. Желтые, но крепкие.
Наконец он останавливается. Бросает сигарету на землю и наступает на нее ботинком с толстой подошвой. Таксист тормозит. Я набрасываю на папу спасательный круг слов, и мы тащим его из потока неповиновения на корабль. Он всегда был немного авантюристом, удачливый, он упал в реку и вышел из нее сухим и с рыбой в карманах. Он молча садится в машину, его одежда, дыхание и пальцы пахнут сигаретным дымом. Я закусываю губу, чтобы не начать укорять, и готовлюсь обжечь себе большой палец.
Он молчит рекордное количество времени: десять, может, пятнадцать минут. Наконец слова начинают вырываться из его рта, будто они нетерпеливо стояли в очереди за сжатыми губами во время такой редкой паузы. Как будто они извергаются из его сердца — не из головы — и катапультируются в рот, чтобы отскочить от стен его сомкнутых губ. Но теперь губы открыты, и слова вылетают без остановки.
— Может, ты и взяла шербет, но, надеюсь, ты знаешь, что у меня нет сосисок. — Папа потирает подбородок, который невидимой нитью связан с его гордостью. Он кажется очень довольным.
— Что?
— Ты меня слышала.
— Да, но не поняла…
— Шербет — это такси. Сосиски с пюре — деньги, — объясняет он, стараясь не рассмеяться. — Ну, как автомобиль — старый добрый «Читти-Читти. Банг-Банг» — что-то вроде «Пиф-паф, ой-ой-ой».
Я пытаюсь осознать все это.
— Это сленг, — ставит он точку. — Он-то точно понимает, о чем я говорю. — Папа кивает в сторону водителя.
— Он тебя не слышит.
— Почему? Он что, глухой?
— Нет. — Я качаю головой, чувствуя себя ошеломленной и усталой. — Когда красная лампочка не горит, он тебя не слышит.
— Как слуховой аппарат Джо, — говорит папа. Он наклоняется вперед и нажимает на кнопку. — Вы меня слышите? — кричит он.
— Да, приятель. — Водитель смотрит на него в зеркало. — Очень хорошо.
Папа улыбается и снова нажимает на кнопку:
— А теперь?
Ответа нет, водитель бросает на него быстрый взгляд в зеркало заднего вида, озадаченно наморщив лоб и одновременно пытаясь следить за дорогой.
Папа фыркает.
Я прячу лицо в ладонях.
— Мы так с Джо поступаем. — Папа озорно смеется. — Иногда он может проходить целый день, так и не поняв, что мы выключили его слуховой аппарат. Он-то думает, что все молчат. Каждые полчаса он кричит: «Господи! Как же здесь тихо!»
— Папа смеется и снова нажимает на кнопку. — Здорово, папаша, — весело говорит он.
— Привет, Пэдди
[10]
, — отзывается водитель.
Я жду, что папин кулак метнется сквозь щель в разделяющем их стекле. Но этого не происходит. Вместо этого сквозь нее просачивается папин смех.
Молодой водитель изучает в зеркало папино невинное выражение лица, выражение человека с добрыми намерениями, не желающего никого оскорбить, и молча продолжает вести машину.
Я смотрю в сторону, чтобы не смущать папу, но испытываю при этом некоторое самодовольство и ненавижу себя за это. Через некоторое время, на светофоре, папа нажимает на кнопку и, хитро прищурившись, говорит водителю:
