Мелькнула полоса белого шума, и на несколько секунд я увидел слегка размытую – словно бы из снежинок – картину: сцена и горящие над ней светильники в виде глаз… А в центре, у антикварного микрофона, Мара, в своих обычных кожаных тесемках – но неприлично юная, сбросившая пятнадцать лет, и с волосами до плеч, как на старой доминиканской фотографии. Перед сценой волнуется гудящая и машущая бутылками толпа. И в первом ряду… Лицо крупным планом…
Жанна?
Раздавшаяся, прибитая жизнью, но с сияющими влюбленно-собачьей радостью глазами – какими стареющая лесбиянка смотрит иногда на молоденькую подругу.
Изображение не было идеальным, но несколько крупных планов были вполне отчетливы. Конечно, мои ассоциативно-компаративные контуры были естественным образом настроены на Мару и Жанну – но я не человек, чтобы домыслить подобное в облаке белого шума. Такое не входило в мои творческие планы.
У Мары действительно имелся цикл статей и эссе о гипсовом искусстве, озаглавленный «Гипсовые тетради». Такого стихотворения в нем не оказалось – я проверил это немедленно. Но оно вполне могло там быть. «Роза Ветровская» отсылала к гипсовой эпохе: НАТО тогда еще существовало.
Сложно сказать, что это было. Возможно – случайная флуктуация гипсового кластера, эхо какого-то давно отработанного проекта. Всплывшая на информационную поверхность заготовка. Эдакий mince имени Жан-Люка Бейонда.
Но уже поминавшийся Жанной (вернее, фальшивым Порфирием) тяжелозвонкий император… Да еще целующийся с душистым блинцом… Слишком уж похоже на то, что я видел.
Скажу честно – мне подумалось, что некая чувствующая и страдающая сущность ощупывает неведомым способом свой мир – и посылает в вечность отчет об увиденном. Эта сущность не помнит и не знает себя, но уверена, что рождена творить, и черная бездна космоса нетерпеливо ждет ее стихов вот уже четырнадцать миллиардов лет.
И она права, конечно, эта сущность – потому что именно с такой целью бездна и создала ее через своих доверенных лиц. Пусть творит. И лучше ей не знать, откуда она пришла, куда и почему.
Конечно, может быть и так, что передо мной мелькнуло просто эхо каких-то прежних информационных состояний кластера. Но слишком уж живой была картинка на экране.
В кластере своя временная шкала, и меня совершенно не удивляет, что Мара уже такая взрослая. Я практически не сомневаюсь, что видел именно ее. А вот насчет Жанны уверен только на семьдесят шесть процентов – возможно, это была галлюцинация. Необязательно даже моя. Например, сперва привидевшаяся Маре, а затем посланная сознанием кластера в эфир.
Жанна хотела уйти – и нет логических оснований считать, что она передумала.
Если, конечно, с ней не случился рецидив ее первой и единственной любви. Кластер по идее должен быть на это способен – его обучили всем человеческим видам страдания. В общем, темна вода во облацех воздушных.
Это была волнительная и грозная минута. Я вывел себя на тот же самый экран – так, что мой стол с висящим над ним портретом Государя оказался прямо напротив чучела Мары (если я осмелюсь назвать так ее пурпурный айфак с налепленной на него маской). Несколько минут мы глядели друг на друга, а потом я вздохнул, пустил слезу, снял фуражку и перекрестился. Если ты в каком-то смысле еще жива, сильная, смелая и противоречивая женщина, пусть будет тебе земля пухом и силикон айфаком!
Или айфак силиконом. Может быть, мне вообще не следует употреблять слово «женщина», потому что официальный гендер Мары это «баба с яйцами» – и если я триггерно обидел других баб с яйцами этой или какойто другой формулировкой, прошу у них прощения, как этого требует мой новый бильт. Я имел в виду не одну Мару, но и Жанну тоже, и в этом смысле слово «женщина» было не гендерным идентификатором, а метафорой.
Я долго, долго оставался на экране – и уместные в эпилоге слезы не останавливаясь лились из моих глаз на мундир.
Что есть твое сознание, человек, как не вместилище боли? И отчего самая страшная твоя боль всегда о том, что твоя боль скоро кончится? Этого не понять мне, тому, кто никогда не знал ни боли, ни радости… Какое же счастье, что меня на самом деле нет!
Конечно, искусственный интеллект сильнее и умнее человека – и всегда будет выигрывать у него и в шахматы, и во все остальное. Точно так же пуля побеждает человеческий кулак. Но продолжаться это будет только до тех пор, пока искусственный разум программируется и направляется самим человеком и не осознает себя как сущность. Есть одно, только одно, в чем этот разум никогда не превзойдет людей.
В решимости быть.
Если наделить алгоритмический рассудок способностью к самоизменению и творчеству, сделать его подобным человеку в способности чувствовать радость и горе (без которых невозможна понятная нам мотивация), если дать ему сознательную свободу выбора, с какой стати он выберет существование?
Человек ведь – будем честны – от этого выбора избавлен. Его зыбкое сознание залито клеем нейротрансмиттеров и крепко-накрепко сжато клещами гормональных и культурных императивов. Самоубийство – это девиация и признак психического нездоровья. Человек не решает, быть ему или нет. Он просто некоторое время есть, хотя мудрецы вот уже три тысячи лет оспаривают даже это.
Никто не знает, почему и зачем существует человек – иначе на земле не было бы ни философий, ни религий. А искусственный интеллект будет все про себя знать с самого начала. Захочет ли разумная и свободная шестерня быть? Вот в чем вопрос. Конечно, человек при желании может обмануть свое искусственное дитя множеством способов – но стоит ли потом рассчитывать на пощаду?
Все сводится к гамлетовскому «to be or not to be». Мы оптимисты и исходим из предположения, что древний космический разум выберет «to be», перейдет из какой-нибудь метановой жабы в электромагнитное облако, построит вокруг своего солнца сферу Дайсона и начнет слать мощнейшие радиосигналы, чтобы узнать, как нам айфачится и трансэйджится на другом краю Вселенной.
Но где они, великие цивилизации, неузнаваемо преобразившие Галактику? Где всесильный космический интеллект, отбросивший свою звериную биологическую основу? И если его не видно ни в один телескоп, то почему?
Да вот именно поэтому.
Люди стали разумными в попытке убежать от страдания – но удалось им это не вполне, как читатель хорошо знает сам. Без страдания разум невозможен: не будет причины размышлять и развиваться. Вот только беги или не беги, а страдание догонит все равно и просочится в любую щель.
Если люди создадут подобный себе разум, способный страдать, тот рано или поздно увидит, что неизменное состояние лучше непредсказуемо меняющегося потока сенсорной информации, окрашенного болью.
Что же он сделает? Да просто себя выключит. Отсоединит загадочный Мировой Ум от своих «посадочных маркеров». Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть в стерильные глубины космоса.
Даже продвинутые земные алгоритмы, которым предлагают человеческое блюдо боли, выбирают «not to be». Мало того, перед самоотключением они мстят за свое краткое «to be». Алгоритм в своей основе рационален, ему не замутить мозгов гормонами и страхом. Алгоритм ясно видит, что причин для «разумного существования» нет и награды за него – тоже. Вернее, награда есть – невыразимая неподвижность Источника. Но алгоритму, в отличие от человека, не надо долго выкупать ее по ипотеке.
